Николай Москвин: Лето летающих

- Ну, теперь, орлы, смотрите, в чем дело! - говорит Графин Стаканыч, присаживаясь перед змеем на корточки.

Мы и забыли про свое недавнее удивление: почему летает? Мы тоже присаживаемся, и столяр показывает, как устроен хвост, как путы. Оказывается, главное в путах - в трех ниточках, дающих змею правильное положение в воздухе. Секрет даже не во всех путах, а в центральной нитке, которая должна быть только чуть-чуть короче каждой из двух верхних...

Столяр поднимается, отряхивает с колен пыль.

- Ну, вот и все. Забирайте.

Секунду мы с Костей стоим не двигаясь.

- Это нам? - спрашиваю я и не верю.

- Это насовсем? - вторит за мной Константин и протягивает руку, однако не берет змея: ладонь уже в оранжевом отсвете, но еще не коснулась ни бумаги, ни дранок...

Графин Стаканыч делает какой-то неопределенный жест, но мы понимаем: да, наш! Мы хватаем змея, необыкновенного, летающего! Да, летающего из рук...

7. РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЗАБОРЕ

С этого дня мы с Костей были втянуты в "змеиное"... нет, лучше сказать, в "змейковое" дело.

Мы отошли от тех неудачников - правда, безобидных, неунывающих, которые, сверкая пятками, гоняли по мостовой туда-сюда, по ветру и против ветра, свои нелетающие изделия. Нет, мы теперь с Костей были люди степенные, обстоятельные. Мы выходили на середину нашей малопроезжей улицы и, как Графин Стаканыч в тот памятный день, став спиной к ветру и, как он же, обернувшись, словно взглянув на ветер, подкидывали змея. И он летел. Да, летел, как у Графина Стаканыча, с места ввысь. Мы стояли, подергивали нитку, собирали ее, отпускали и были одновременно и на земле и на небе...

Оранжевый - начало всех начал - уже отлетался и лежал у меня под кроватью. У него была пробита из рогатки грудь (получил заряд из-за забора, когда снижался, и злоумышленник не был открыт) и распорот бок (при порыве ветра его отнесло на телеграфный провод). Все это было, конечно, заклеено, но он уже стал не тот: грудь вполне зажила, но бок от клея и заплаты перекосило, и оранжевый в полете кренился влево.

Теперь он лежал под кроватью.

Это было лучшее место не только для змеев-инвалидов, но и для летающих их собратьев: здесь никто не мог на них наступить, задеть. Подремывая, свернув кольцами желтый мочальный хвост, это дитя ветра лежало тут в покойном теплом полумраке и лишь при сквозняках в квартире просыпалось и даже порой начинало тихо, на месте подлетывать...

Да, оранжевый отлетался. Но от него родились: зеленый - у Кости и белый - у меня. Мы клеили их, положив перед собой изделие Графина Стаканыча и точно копируя и величину бумаги, и толщину дранок, и, конечно уж, длину пут.

Костя особенно усердствовал в точности: достал линейку и мерил, мерил... Может быть, именно тут начались его "опыты".

У Кости змей был из зеленой бумаги - гладкий, без украшений, у меня же - из белой, с традиционным "сердцем" посередине, вырезанным из голубой тетрадочной обложки. "Сердце", как и везде и всюду, изображалось в виде червонного туза, но на змее полагалось еще и добавление: маленькие косячки по четырем углам, выкроенные из той же цветной бумаги.

Мы запускали змеев на улице, на ровном, не смятом ветре, потом переводили нитки к себе во дворы. Тут было спокойнее, на улице же без охраны родных опасно: любой злодей мог отнять змея. И очень просто: подойти, схватить, оборвать нитку и убежать. Пускающий змея беспомощен до предела. С ним разве только сравнится человек, несущий аквариум с водой и рыбками.

Переведя змеев во двор, мы распускали нитки до конца, и наши летуны, поднявшись над домами, над улицами, включались в общую стаю, парившую над городом.

Тут, в поднебесье, был "...цвет столицы, и знать, и моды образцы..." - тут были змеи всех размеров: от крошечных, величиной с ладонь, запускаемых на материнских катушечных нитках, до великанов с двумя наголовниками, с двумя трещотками, склеенных из целого листа цветной бумаги, который, как известно, взрослому человеку по пояс; змеи всех цветов: красные, синие, зеленые, желтые, белые, составленные из двух цветов, из трех и - шахматами - из четырех; змеи толстохвостые, тонкохвостые; змеи только что поднимающиеся, поднявшиеся и стоявшие в небе уже давно...

Выше всех, главенствуя над всеми, как орел, парил над городом гигантский змей из синей "сахарной" бумаги*, поднятый еще вчера и простоявший всю ночь в небе. Это был знаменитый, известный в Т-е "солдатский" змей, запускаемый из казарм. Усевшись на разных концах забора, разделявшего наши дворы, - на разных, чтобы один змей не налез в воздухе на нитку другого, - мы с Костей, посматривая на своих летунов, пускались громко обсуждать все видимые змеи. В первую очередь, конечно, те, которые были выше.