Алан Мурхед - Борьба за Дарданеллы

Таковыми, без сомнения, могут быть эмоции любого молодого солдата, идущего на войну, но Галлиполи занимает особое место, потому что он был далеко и уже так закрепился, как популярный миф. Никто из уехавших туда не возвращался домой в отпуск.

Но вначале было, по крайней мере, возбуждение и отсрочка в виде путешествия. Для английского солдата оно начиналось в каком-нибудь туманном порту вроде Ливерпуля, часто под дождем и часто на борту «Олимпика» или другого трансатлантического лайнера. Тут все еще оставались связи с домом и нормальным течением жизни, чистая пища, порядок мирного времени на палубах, дни без происшествий. В тысячах писем домой описывается впервые увиденный Гибралтар, залитое солнцем Средиземное море, картины Мальты и Туниса, опасения подводных лодок, которые оказываются беспочвенными. Через две недели — прибытие на Мудрос, а Мудрос, как и всякий транзитный лагерь, ужасен: город из пыльных палаток, жуткие безымянные нагромождения хижин у причалов, отвратительная пища в столовых, которую ешь среди незнакомых людей. Пока вновь прибывшие на Мудрос дожидаются своей отправки на один из фронтов на полуострове, дух их резко падает. АНЗАК пользуется наихудшей репутацией из-за опасностей и неудобств, а между Сувлой и Хеллесом разница слишком маленькая, чтобы выбирать.

Как правило, солдаты оживают вновь, покидая Мудрос, и впереди ожидает высшая точка их путешествия. Их перевозят по ночам на пароходах, пригнанных сюда из Ла-Манша (надписи мирного времени на английском и французском все еще видны на сходнях), и солдаты стоят на палубе в молчании и во мраке, напряженно отыскивая взглядом этот сказочный берег. Если их посылают в Хеллес, то справа по борту видны вспышки вражеских прожекторов, просматривающих Дарданеллы, а может, и заметишь высоко в небе разрывы снарядов, прилетевших из Азии. Потом до них начинает доноситься с поля боя тухлый, сладковатый запах, чей-то голос из темноты выкрикнет, что они уже в пределах досягаемости вражеской артиллерии, что надо прекратить курение и потушить все факелы. На верхушке мачты загораются два красных фонаря, а на берегу появляется ответный световой сигнал. Затем неожиданно они касаются чего-то твердого во мраке ночи, какого-то причала или лихтера, и группы носильщиков-индийцев, угрюмо кашляющих от жуткого холода, начинают роиться на палубах.

Проснувшись на следующее утро, одеревенев после неудобного ложа на земле, молодой солдат озирается и видит картину, возможно, менее драматичную, чем он себе представлял. Во всяком случае, в том, что касается генеральных перспектив. Он очутился посреди какой-то огромной разворошенной свалки, кругом груды ящиков и коробок, бесцветных палаток и запыленных повозок, обломки кораблей и автомобилей, разбросанные так, будто их выкинуло на берег во время жестокого шторма. Тут же каменистое футбольное поле. На берегу стоит несколько бедных с виду хибар, а в бухте виднеется остов легендарного «Ривер-Клайда». Там, где готовят завтрак, поднимается дымок от костров, как где-то на задворках индустриального города. Никакой зелени, а все солдаты суетятся возле своих лазов и палаток. На них лежит печать какой-то усталости, застоя и физической тоски, которая характеризует возвращающуюся домой толпу где-нибудь на крупном железнодорожном вокзале в конце летнего воскресенья. Отсюда обычно не увидишь ни Трои, ни Геллеспонта, ни неистовых турок и всеразрушающей артиллерии, ни самой смерти.

Но потом, пока новобранец дожидается команды, чем заняться, как мальчик в четырехугольном дворе школы в первое школьное утро, а другие не обращают на него внимания, занимаясь своими загадочными и четкими делами, начинается утренний обстрел, долгий вой, затем содрогающий землю удар, и тут же он открывает самого себя. Некий скрытый поток касается его нервов, и от него совсем прозаически они все оживают и им управляются. И от этого ощущения приходит какое-то успокоение. Когда наконец он получает приказ отправиться в тот или иной сектор фронта, когда уже зашагает по дороге к пропасти, его страх часто перерождается в бредовый фатализм, в нечто вроде тупой беспечности. Теперь он окончательно стал частью войны, с этого момента прошлая жизнь ушла, и он слепо бежит вперед или скачет на лошади, когда ему приказано быстрее промчаться через открытое место. Он послушно ныряет за своим проводником в овраги и подземный город на равнине, четко отдавая себе отчет о необычных картинах вокруг себя, но в действительности видя лишь самого себя. И вновь на фронте, в одной-двух милях от берега, наступает депрессия. Долгие периоды в окопах царит затишье, но тут чувствуется расслабляющая атмосфера, почти ощущение свободы, и эта атмосфера давит куда меньше, чем в штабе или на складах на берегу. Люди расхаживают под солнцем, явно на виду у турок. Эти люди нелюбопытны, но дружелюбны. «Ах да, мы тебя ждем. Не знаю, где тебе придется спать. Может быть, там». «Там» может оказаться хибарой из неолитовых камней, отверстие в стене траншеи занавешено одеялом, и ход внутрь заканчивается тупиком, в котором сидят несколько человек и режутся в карты. Они даже не пошевелятся и не поднимут голову, когда где-то в поле впереди за окопами прогрохочет пулемет. Поле, как и всякое другое поле, но высохшее и без каких-либо примет при солнечном свете.