Алан Мурхед - Борьба за Дарданеллы

В своем докладе кабинету лорд Керзон видел эвакуацию в ином свете. «Мне бы хотелось изобразить ее без импрессионистских тонов, — говорил он, — но так, как это должно произойти. Эвакуация и финальные сцены будут происходить ночью. Наши орудия до последнего момента будут продолжать вести огонь... но противник будет брать окопы один за другим, и должен настать момент, когда прозвучит прощальное „спасайся, кто может“ и дезорганизованная толпа в отчаянии устремится к берегу и к кораблям. Будут падать снаряды, а пули пробивать себе путь сквозь массу бегущих людей... Представьте себе рвущиеся к судам тысячи полубезумных солдат, переполненные палубы, ночную панику, агонию раненых, горы убитых. Не требуется богатого воображения, чтобы представить себе сцену, которая будет пылать в сердцах и совести британской нации и в будущих поколениях».

Между этими двумя, предположением-желанием и страшным кошмаром, была еще дюжина других догадок, которые все в равной мере строились на предположениях, в зависимости от удачи и погоды.

Предстояло уйти так же, как и пришли: как авантюристы — в неизвестное.

Погода была великолепной. В течение трех недель после шторма солнце вставало над спокойным, ласковым морем и уходило вечером в красное марево за горой Атос и Самофракией. Длинные ночи проходили в относительном спокойствии. Случались неожиданные тревоги при свете звезд, когда взрывалась мина, вспыхивала ружейная перестрелка, а днем — беспорядочная орудийная пальба. Но ни одна из сторон не делала попыток предпринять наступление.

При более прохладной погоде солдаты стали меньше болеть. Наконец-то стало в достатке воды и улучшилось питание. На Имбросе была построена пекарня, и солдаты временами видели свежий хлеб. Иногда на короткие интервалы появлялась столовая, и, пока в ней не кончались продукты, солдаты старались промотать свое не растраченное за несколько месяцев жалованье. По подразделениям раздали одеяла, высокие ботинки и даже керосинки, и началась лихорадочная подготовка к зиме. Подобно животным, впадающим в зимнюю спячку, солдаты уходили под землю, перекрывали блиндажи досками и оцинкованной жестью, закапывались глубже и глубже в камень. От движения транспорта, сновавшего взад-вперед между причалом и окопами, веяло чем-то постоянным. Каждый день в один и тот же час проходили повозки с мулами, стояли часовые, группы по внестроевым нарядам пробирались к берегу, а те, кого отправляли в отпуск на острова, возвращались вечерним паромом. Каждый день с регулярностью докеров или шахтеров, заступающих на смену, группы солдат шли на работу на верфи и подземные сооружения. Это была игра в ожидание, и было ощущение безопасности в этих повторяющихся привычках, строительстве объектов, а не их уничтожении.

К настоящему времени за Галлиполи была уже установившаяся репутация. Он перестал быть константинопольской экспедицией или вообще экспедицией. Это был Галлиполи — название, раз за разом повторявшееся в газетах. В человеческих умах на родине сформировалась картина так же, как ранее они себе представляли гарнизоны на северо-западе Индии, Китченера и Гордона в Судане, африканский вельд в Англо-бурской войне. Они видели, или полагали, что видят, траншеи в скалах, а внизу синее Средиземное море, зловещих турок в тюрбанах (вряд ли здорово отличающихся от «патанов» (афганцев), «волосатиков» (индусов (?), аборигенов), и каждый помнил имена генералов и адмиралов. Также было известно, что в Галлиполи дела «шли неважно», что надо что-то с этим делать, и, хотя поле битвы было совсем не таким, как все остальные в этой войне, оно являлось мучительной реальностью для каждой семьи, ожидавшей письма с фронта.

Но ясную картину Галлиполи того времени нельзя было найти ни в газетах, ни в генеральских донесениях, ни даже в письмах и дневниках ветеранов, находившихся там месяцами: она исходила от молодых солдат, которых все еще отправляли в качестве подкреплений или на замену. Многие из них до этого не бывали за границей, и они видели все это чистым и испуганным взором ребенка, который впервые в жизни покидает дом и отправляется один в школу. Возможно, ему рассказали все о Галлиполи, как и когда-то о школе, в которую его посылали, но Галлиполи по-прежнему остается для него ужасом, потому что он никогда раньше не видел себя в этом контексте. Он не знает, найдется ли у него столько же мужества, как у других, а отсутствие неизвестности в этом приключении (то есть факт, что до него в Галлиполи отправились десятки тысяч других) его не успокаивает. Это просто подчеркивает неизвестность внутри самой неизвестности.