Себастьян Хаффнер - Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны

В 1915 году Ленин отверг немецкое объяснение в любви. Но в 1917 году, после свержения царя и первых успехов русской мартовской революции, немцы снова появились — их посланники и посредники шли в бедную эмигрантскую квартирку Ленина в Цюрихе буквально непрерывным потоком. И на этот раз после некоторых переговоров Ленин согласился на их предложения. 9-го апреля с большой свитой он поехал через Германию в Швецию — а оттуда через Финляндию далее в Россию.

То, что Ленин на этот раз в конце концов принял немецкое предложение помощи, для немцев было триумфом, подобным выигранной разрушительной битве. Все считали эту заслугу лично своей, все хотели быть причастны к ней — посланники в Копенгагене, Стокгольму и в Берне, Министерство иностранных дел, Верховное главнокомандование сухопутных сил, сам рейхсканцлер. И все в действительности были к этому причастны, все, конкурируя друг с другом, увивались вокруг Ленина! Это была как раз внутренняя логика германской политики, которая властно требовала союза с Лениным и спонтанно заставила все органы руководства империи тянуть за один и тот же канат. Граф фон Брокдорф-Рантцау ожидал от «миссии» Ленина «победы в последний момент». А руководитель германской военной миссии в Стокгольме 17-го апреля, через день после прибытия Ленина в Петроград, телеграфировал: «Вступление Ленина в Россию удалось. Он работает полностью в соответствии с пожеланиями».

Для всей официальной Германии Ленин был немецким тайным чудо-оружием, политической атомной бомбой Первой мировой войны. Лишь один голос отсутствовал в этом хоре — голос немецких социал-демократов. Лишь одни они не проявляли интереса, лишь они одни смотрели на всю трансакцию с понимающим покачиванием головой и пожиманием плеч. Неутомимый Хельфанд устроил так, что вожди СПГ Эберт, Шайдеманн и Бауэр должны были быть в Стокгольме одновременно с Лениным; он думал при этом уже о второй части своего плана революции, о соглашении между будущими социалистическими правительствами Германии и России. Но немецкие социал-демократы совершенно не знали, о чем они собственно должны говорить с Лениным — у них были неприятные воспоминания о нем еще из предвоенных лет как о постоянно ссорящемся, не терпящем возражений раскольнике русской братской партии, — и когда его прибытие на пару дней затянулось, они с облегчением отбыли из Стокгольма, пожимая плечами. «Мы должны быть обратно в Берлине». Хельфанд должен был передать Ленину приветы и наилучшие пожелания…

Следует однозначно отметить: союзником Ленина и акушером Октябрьской революции были немецкие правые, кайзеровский рейх, общественный и политический прародитель нынешней Федеративной Республики. Немецкие левые, тогда еще социалистические и — по крайней мере на словах — революционные социал-демократы, вожди немецкого рабочего движения, прародители нынешней ГДР, не имеют с этим ничего общего.

Наоборот! Когда летом и осенью разворачивалась революция Ленина, и когда становилось все яснее, что её сильнейшей козырной картой при этом был лозунг «Мир», начали пугаться как раз революционно-пораженческие немецкие левые. Например, Курт Айзнер, который позже, в ноябре 1918 года сделал революцию в Мюнхене и через пару месяцев после этого был убит в должности баварского премьер-министра, писал с укоризной, что политика Ленина может привести только лишь к триумфу кайзеровского милитаризма. Оценка ситуации Айзнера в основном совпадала с оценкой немецких правых — различие было только лишь в том, что для одних это было поводом для триумфа, других погружало в глубочайшее уныние.

Оценка ситуации Лениным была иной. Он видел теперь, что созревает момент, которого он всегда ждал: поворот оружия, превращение борьбы наций в международную классовую борьбу, мировой войны во всемирную гражданскую войну и в пролетарскую мировую революцию. Это началось в России, в каком-либо другом месте это не сможет продолжаться дольше. И оказался ли он таким образом неправ? 1917 был не только годом русской революции, он был также годом французских массовых мятежей, первых беспорядков в германском военно-морском флоте… Повсюду народы стонали под тяжестью ставшей невыносимой длительной войны, необозримой, механической бойни, из которой более ни одно правительство не могло указать выхода. Это был час Ленина.

Еще за несколько месяцев до этого он находился в глубочайшей депрессии; в течение двух лет он до кровавых мозолей стирал пальцы за письменным столом, чтобы вколотить свои идеи в головы русских и европейских левых, и ничего не происходило. На международных встречах левых, состоявшихся в 1915 и в 1916 годах в двух малых швейцарских дачных местах, Циммервальде и в Киентале, сам он был аутсайдером среди европейских социал-демократов и остался в меньшинстве. То, что в те же самые годы он произвел глубокое впечатление в совершенно неожиданном месте, а именно в германском ведомстве иностранных дел — этого он не знал. Он страдал от давящих забот по добыче средств к существованию, чувствовал себя все более и более отрезанным от всяческой действительности («Самым больным местом», — писал он в декабре 1916 года в Санкт-Петербург, «является теперь слабая связь между нами и ведущими рабочими в России! Никакой корреспонденции!! Так дело не пойдет!»), а в январе 1917 года в одной речи он разочарованно высказался так: «Мы, старое поколение, возможно не увидим уже решающих битв грядущей революции». И вдруг неожиданно, непредвиденно, как гром среди ясного неба, в России разразилась революция, пришел момент для действий, для руководства, для произнесения решающих слов, для решающих дел.