Себастьян Хаффнер - Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны

Троцкий: «Мы подпишем мир под прицелом штыков. Эта картина запомнится во всем мире».

Ленин: «И тогда Вы не будете поддерживать лозунг революционной войны?»

Троцкий: «Ни при каких обстоятельствах».

Ленин: «Тогда мы можем отважиться на эксперимент. Мы рискнем, теряя при этом Латвию и Эстонию». (Лукаво посмеиваясь): «Для заключения доброго мира с Троцким стоит потерять Латвию и Эстонию».

Тем самым было заключено некое подобие секретного соглашения между Лениным и Троцким: Ленин обязывался допустить эксперимент Троцкого; Троцкий обязывался, если он потерпит неудачу, вместе с Лениным добиваться принятия мира против общего настроя партии.

Одновременно в этом разговоре, возможно неосознанно для обоих его участников, произошел самый первый шаг на пути, который позже, при Сталине, вел к «Социализму в одной отдельно взятой стране» и который должен был полностью перевернуть отношения между Германией и Россией. Хотя Ленин все еще находил немецкую революцию «неизмеримо важнее» русской, он был даже готов пожертвовать собой для неё — но однако « до тех пор, пока она не начнется », сказал он тогда впервые, «во всем мире нет ничего важнее, чем наша революция». Впервые Ленин сформулировал мысль, что при необходимости она должна происходить и без немецкой революции — что в таком случае делало именно русскую революцию важнейшим делом на свете и тем самым Россию важнейшей страной в мире: мысль для большевиков тогда совершенно неслыханная.

Через несколько дней на немецкой стороне произошел подобный первый поворот к совершенно новому взгляду на события, которому также было даровано долгое будущее.

Сначала Троцкий сделал свое большое последнее заявление. «Мы выходим из войны», — объявил он. «Мы объявляем это всем народам и правительствам. Мы отдаем приказ о полной демобилизации нашей армии… В то же время мы отказываемся подписывать условия, которые германский и австро-венгерский империализм мечом пишет на живом теле народов. Мы не можем поставить подпись русской революции под мирным договором, который приносит миллионам человеческих жизней подавление, страдание и несчастья».

С этими словами он уселся посреди изумленного молчания. Только генерал Хоффманн свирепо пробормотал: «Неслыханно». Все дальнейшие переговоры Троцкий отклонил. Он отбыл с переговоров и оставил своих партнеров вести свои внутренние дебаты.

Они не заставили себя ждать. Кюльманн и Чернин были в целом за то, чтобы пожав плечами, принять «театральный жест» Троцкого. В конце концов это ведь давало Германии то, что ей настоятельно требовалось: мир на востоке, свободу от войны на два фронта. Оккупированные области — Польшу, Литву, Курляндию — они так и так имели. Оккупировать новые области было теперь менее важно, чем как можно быстрее сконцентрировать все силы на Западе. Если победить там, то можно будет и на Востоке посмотреть, что дальше делать. Когда-нибудь, разумеется, должен будет быть подписан и формальный мирный договор; но непременно теперь он не требовался.

С позиции нынешней можно лишь сказать: это был голос разума. Если бы немцы тогда действительно удовлетворились выходом России из войны, отказались бы от стремления порабощения на Востоке и все силы сконцентрировали бы на Западе — возможно тогда они еще бы выиграли там войну; безусловно проиграли бы её не так быстро и не столь основательно, как это произошло. Но голос разума не одержал верх, и этому способствовало то, что Кюльманн, как он сам заметил, отступил практически без борьбы.

Сильнее голоса разума было уязвленное тщеславие: нельзя позволить этому бесстыдному Троцкому восторжествовать. Еще сильнее была простая жажда завоеваний: никогда снова не будет перед ними столь слабой и беззащитной России. Теперь или никогда — таков был удобный случай малой ценой получить огромную немецкую восточную империю. Но неожиданно проявился и третий, совершенно новый мотив, который поистине ударил по лицу всю прежнюю немецкую политику мировой войны в России: антибольшевизм.

Решение о возобновлении военных действий и наступлении на Лифляндию, Эстляндию и Украину было принято быстро. Но его обоснование представило некоторые затруднения. Ведь тогдашние правители Германии были не гитлеровскими массовыми убийцами, а по-своему высокоцивилизованными людьми. Они теперь снова хотели наступать, на это они решились, но им требовалось обоснование, уважительный предлог: они не хотели представать циничными грабителями земель.