Наталья Пушкарева - Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница

Морализаторский момент в повести ничуть не мешал «воспитанию чувств», в том числе любовных, ведь аскетизм Февронии касался не жизни «всех и каждого» (это понимали, должно быть, и современники), а лишь редкостного «подвига». Образ Февронии дополнял ряд ярких и острохарактерных героинь русской литературы XVII века, но в то же время противостоял им. Будучи принципиально не массовым, он, однако, был смягчен отходом от прежних крайностей.

Древнерусская светская и церковная литература в образах «доброй» и «злой» жен, «предельных» в своей «положительности» и «отрицательности», отразила с известной условностью пути изменения нормы и, как следствие этого, превращения отвергаемого поведения сначала в условно принимаемое, а затем в признаваемое. Переход от статичных, «вневозрастных», однохарактерных в своей благостности или, напротив, порочности женских образов к сложным, эмоциональным, неоднозначным, а порой и страстным натурам литературы XVI и особенно XVII века происходил под влиянием тех изменений и процессов, которые происходили в «женской истории» (и отечественной истории вообще!). Умонастроения русских людей, их воззрения на частную жизнь своих «подружий», «лад», «супружниц» прошли в X–XVII веках эволюцию от осуждения богатого мира женских чувств к его постепенному признанию. И литературный материал — как светский, так и церковный — отразил эти трансформации.

Шестивековая история древнерусской литературы (X–XVI века) в значительной степени подготовила новое восприятие супружеской и, шире, социальной роли женщины, как равным образом и многие другие изменения в умонастроениях россиян в предпетровское время.

Было бы наивным, однако, судить по литературным произведениям (в частности, «Повести о Петре и Февронии») о «смягчении нравов» народа в целом. Бытовые подробности интимной жизни женщин эпохи Ивана Грозного и Бориса Годунова, которые можно воспроизвести — хотя и с известной приблизительностью — с помощью сборников исповедных вопросов, епитимийников и требников, представляют картину, диаметрально противоположную романтически-возвышенному полотну, созданному Ермолаем-Еразмом. Речь идет даже не о «грубости» нравов, но о примитивности потребностей людей, что особенно легко отметить в области интимных отношений. Вся эротическая культура (если она вообще была в России XVI–XVII веков!) оставалась сферой их эгоизма.

Сексуальная жизнь женщины в браке — а она должна была подчиняться церковным нормам — интенсивной быть не могла. На протяжении четырех многодневных («великих») постов, а также по средам, пятницам, субботам, воскресеньям и праздникам «плотногодие творити» было запрещено. Между тем в литературных памятниках предпетровского времени можно обнаружить довольно подробные описания нарушений этого предписания: «В оном деле скверно пребывающе, ниже день воскресенья, ниже праздника Господня знаша, но забыв страх Божий всегда в блуде пребываше, яко свинья в кале валяшеся…» [342] ПоСГ. С. 41. Частые и детальные констатации прегрешений подобного свойства (названные в епитимийных сборниках «вечным грехом») создают впечатление о далеко не христианском отношении прихожанок к данному запрету. Невыполнимой мечтой проповедников показались в XVII веке недельные воздержания и путешественнику-иностранцу. [343] МДРПД. С. 43, 67, 116, 207; Котошихин. С. 10; Miége G. A Relation of Three Embassies from his Sacred Majestie Charles to the Great Duke of Muscovite, the King of Sweden and the King of Denmark. London, 1969. P. 74; Исповедь. С. 273–279. При строгом соблюдении христианских запретов на интимные отношения у супругов в Средневековье оставалось бы лишь по 5–6 дней в месяц. См.: Flandin J.-L. Un temps pour embrasser. Paris, 1983. P. 56–57.

«Отцы духовные» требовали от прихожанок подробной и точной информации о прегрешениях, но одновременно, противореча себе, полагали, что «легко поведовати» может только морально неустойчивая «злая жена». На одной из ярославских фресок XVII века изображена «казнь жены, грех свой не исповедавшей» — судя по казни (змеи-аспиды кусают «сосцы»), «грех» этой «кощунницы» имел прямую связь с интимной сферой. [344] РИБ. Т. VI. C. 43; Казнь жены, свой грех не исповедавшей. Фреска церкви Иоанна Предтечи в Ярославле. Сер. XVII в. // ИРЛ. Т. II. М.; Л., 1948. С. 178 (вклейка). Между тем к началу Нового времени отношение к «соромяжливости» (стыдливости) женщины ужесточилось. [345] Matthews Grieco S. F. La retour de la pruderie // Duby G., Perrot M. (Dir.) Histoire des femmes en Occident. Paris, 1991. V. III. P. 76. Проповедники настаивали на предосудительности какого бы то ни было обнажения и разговоров на сексуальную тему, [346] Афанасию Никитину еще в XV в. показался отвратительным обычай индусок «сбривать не собе все волосы», особенно «хде стыд» (Хождение за три моря Афанасия Никитина. 1466–1472. М., 1960. С. 63); с течением времени обнажения стали еще предосудительнее: «Ничтоже пред очесы человеческими обнажит еже обыкновение и естество сокровенно имети хочет» (Епифаний. С. 330). Из переводных текстов изымались все «неполезные» (и прежде всего любовные) сюжеты и сцены. См.: Белобородова О. А., Творогов О. В. Истоки русской беллетристики. Л., 1970. С. 192. запрещали изображение обнаженных частей тела. [347] «Лики святых они пишут с величайшею скромностью, гнушаясь тех икон, на которых есть непристойное изображение обнаженных частей тела» (Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983. С. 211). Намек на извечную женскую греховность присутствовал в популярных произведениях светской литературы, пропагандировавшей идею постыдности любой «голизны»: «…аще жена стыда перескочит границы — никогда же к тому имети не будет его в своем лице». [348] «Обычаи жен». Конец XVII в. // РО РНБ. Собр. Толстого. 11–47. Q. XVII. 2. Л. 34.