Мэри Рено - Тезей (другой вариант перевода)

Мне послышалось - он задышал, и рука шевельнулась... Я взял ее в свою и ответил:

- Нет. В Эпидавр. - И его пальцы сжали мне руку.

Тучи разошлись. Над морем небо было мрачным, но над горами уже синело... Все птицы заливались пением, как всегда после землетрясения заявляли свои владения или просто радовались жизни, кто их знает... А мы шли. Кто-то пошел вперед вызвать еще носильщиков; он был слишком тяжел, чтоб нести его далеко без подмены... Он был неподвижен, и я надеялся, что ничего не чувствует, но когда носилки однажды встряхнуло - его зубы сжались от боли...

Люди уже устали, а другие еще не подошли. Возле дороги было ровное место, и несколько платанов там, и ручей... Я сказал носильщикам, чтоб отдохнули немного.

У одного была бронзовая чашка на поясе, он набрал воды из ручья, и я смочил мальчику губы - они у него совсем пересохли... Глаза его были закрыты, но тут он их открыл и посмотрел вверх, а там на синем небе покачивались голые ветви с несколькими золотыми листьями... Он пошевелил рукой и прошептал:

- Слушай...

В небе над нами звенел жаворонок, тихо журчал ручей, а с холмов доносилась дудочка пастушонка, который пережил землетрясение так же легко, как птицы.

- Слушай... - Он улыбался, - Эпидавр!..

Я смотрел на него и видел, - теперь уже ясно видел, - что он никогда не попадет туда живым. И поэтому ответил:

- Да.

Он снова закрыл глаза. Его дыхание было так тихо, что я не слышал его, и решил что это конец... Люди маленько отошли, а я встал возле него на колени и закрыл лицо руками, - и тут он позвал:

- Отец...

- Да? - Наклонился к нему, а сам по голосу его слышу - знает он, что умирает...

- Прости мне твою кровь, - говорю. - Боги не простят, я сам не прощу, но прости ты!

- Отец, - он почти шептал... - Извини, что я на тебя сердился... Это всё... должно было случиться. Потому что...

Посмотрел на меня - и взглядом прощения просит, что нет у него сил договорить... И опять глаза стали незрячие. Голова запрокинулась лицом к синему небу, и лицо тоже стало, как небо, - ясное и спокойное...

- Мой сон был верен... Я... умру теперь здоровым...

Его пальцы снова сжали мне руку, такие холодные - словно он говорил уже из-за Реки:

- Отец... принеси Асклепию петуха... за меня... не забудь.

- Не забуду. Что еще?..

Он не ответил. А вскоре губы его разомкнулись и выпустили душу с последним вздохом... И я закрыл ему глаза.

Из Эпидавра появилось несколько жрецов-врачей, которые узнали, что случилось; они понесли его дальше, в святилище, хоть все знают, что по закону труп не может там лежать... Переглядываясь через меня, как всегда у врачей, они говорили, что не уверены, что, быть может, он на самом деле еще жив... Они его очень любили. Даже когда его тело начало коченеть, они не признавали этого и грели его; и мне рассказывали, что когда всё их искусство оказалось бесплодным - они обратились к древней магии берегового народа, которая не практиковалась уже сотни лет и была им запрещена их законом... Вскоре после того их Царь-Жрец умер внезапно, во время работы, сраженный мгновенной смертью Аполлона; говорили, что бог был разгневан на него за попытку воскресить мертвого.

Я этого всего не видел. Оставил им тело и ушел. Я знал, что он мертв и ни один бог его не воскресит; а меня ждало дело в Трезене.

Там женщины заливались плачем; к моему приходу люди сопоставили всё увиденное - и все уже всё знали. Плач заводила моя мать, остальные вторили ей... А она бессвязно выкрикивала ему посмертную хвалу, по мере того как слова приходили к ней; из них потом она составила свою погребальную песнь. Она прервала свой плач, чтобы подойти и встретить меня; все остальные закрыли глаза распущенными волосами.

Она предвидела божью кару так давно, что теперь ей нечего было сказать; просто обняла меня, с обычными словами любой матери... Я поцеловал ее - ведь он был для нее как младший сын - и сказал, мы поговорим позже. А потом спросил о своей жене.

- Женщины были в ярости, - ответила мать, - я ее предупредила... Не ради нее; но не хотела, чтобы что-нибудь непристойное произошло. Наверно она в своих покоях.

Я пошел вверх через пустой Дворец. Кто видел меня издали, - те старались увильнуть куда-нибудь в сторону, но их и было немного. Старик-слуга, на которого я наскочил в каком-то углу, сказал мне что царь Питфей спит; никто еще не решился сообщить ему... Я было задержался, но передумал: забот и так хватало. Лучше бы он умер вчера, хоть и говорят, что конец человеческой жизни всегда печален.

Поднимаясь по лестнице, я вспоминал рассказ Федры о том, как Ипполит клялся вернуть прежнюю религию, о его словах. Длинный рассказ - слишком там было много всего, чтобы запомнить только что изнасилованной женщине... И слишком много, чтобы выдумать так сразу, даже в припадке отчаянного страха... Теперь я это видел. Конечно же она могла помнить - каждое слово!.. Не одну ночь провела она без сна с этими словами на уме, пробуя их так и эдак, подгоняя их, доводя до совершенства - как арфисты свои баллады, чтобы иметь их наготове... Это были ее слова, сказанные ему!