Владимир Бешанов - Шестьдесят сражений Наполеона

Чтобы выразить свой протест против титула «генерал» и против незаконного пленения, Наполеон в первое время, когда еще выезжал, показывался на острове в карете, запряженной шестеркой лошадей, и с эскортом. Мужчины его свиты являлись к нему в генеральском или придворном мундире, никто не заговаривал с ним первым, приближались к нему в саду только, если он подаст знак подойти, о визитерах генерал-адъютант докладывал, находясь при шпаге. Наполеон признавал: «Я живу здесь как бы под грузом, который сжимает пружину, но не может ее сломать, — и тут же гордо добавлял. — Никто не виноват в моем падении, кроме меня самого. Я сам творец своей судьбы».

Больше всего императора угнетала праздность, порождая ту угрюмую тоску, которую все хорошо замечали. Он очень много читал, катался верхом, ходил, диктовал. Но перейти к такому существованию после привычки к неустанной работе было для него непереносимо. Никогда у него не было столько свободного времени.

Свое настроение он скрывал, старался быть разговорчивым и оживленным с окружающими и переносил свое положение стоически. Но когда генерал Гурго из его свиты в минуту меланхолии начал брюзжать, что ему мало платят, а мать его живет в бедности, император не выдержал: «Мы здесь на поле боя, генерал! И кто обращается в бегство из-за того, что ему мало платят, тот трус!» Так в редкие моменты из души Наполеона вырывались настоящие чувства. Он снова вел бой. Он знал, что каждый день его пребывания на острове будет описан в многочисленных мемуарах и дневниках. Каждый день он жил для потомков, так рождалась наполеоновская легенда.

Поэтому очень редко и в очень узком кругу он мог позволить себе выразить истинные чувства: «Не полагаете же вы, что у меня не бывает тяжелейших минут, особенно ночью, когда я просыпаюсь и думаю о том, кем я был и кем стал?» Но днем он снова становился императором, хозяином своей судьбы, «пружиной», которую невозможно сломать.

Наполеон охотно принимал у себя английских путешественников, навещавших остров на пути в разные Индии и обратно, и тоже делал это с конкретной целью. Для него это были не только новые лица и сплетни из Европы, но и единственный доступный ему способ рассказать о своем положении миру. Весть о его стойкости, о сохранившейся живости его ума распространялась по всему континенту. Публикация дневника возвратившегося домой Лас-Каза породила в Европе новые симпатии к императору.

Уже во время долгого морского перехода в эту ссылку Бонапарт начал диктовать свои воспоминания — пристрастные, личные, порой неточные, но которые — он был в том уверен — будут прочитаны всеми последующими поколениями. Он теперь осознавал и отчетливо видел допущенные ошибки.

Наполеон считал себя, без сомнения, величайшим полководцем во всемирной истории, но напрямую ни разу об этом не сказал. Сам он из полководцев высоко ценил Тюренна и Конде. С особой гордостью он говорил об Аустерлице, Ваграме и Бородине, а также о первой своей итальянской кампании и о предпоследней в 1814 году. Разгром австрийской армии под Ваграмом он считал одним из лучших своих стратегических достижений.

Однажды он выразил сожаление, что не был убит при Бородине или при Ватерлоо. О «ста днях» он вспоминал с гордостью и говорил о народной любви к нему, проявившейся и при высадке в бухте Жуан и на поле Ватерлоо. Он много и часто говорил об этой своей последней битве и считал, что если бы не совсем непредвиденные обстоятельства и если бы у него были прежние, убитые в предшествующих войнах маршалы — Мюрат, Ланн, Бессьер, то исход сражения был бы другой. Ему особенно тяжело было вспоминать, что эта битва была выиграна именно англичанами.

Он не переставал сожалеть, что покинул завоеванный им Египет и что, сняв осаду Акры, вернулся из Сирии в 1799 году. По его мнению, ему следовало оставаться на Востоке, завоевать Аравию, Индию и быть восточным, а не западным императором.

Он признавал, что вторжение в Испанию было первой его ошибкой, а Русский поход — второй, хотя теперь снисходительно говорил о «недоразумении», вовлекшем его в поход на Москву. Наполеон считал, что когда он узнал, что Бернадот, ставший шведским принцем, не намерен помогать ему против России, и что султан турецкий заключил с Россией мир, то ему следовало тут же отказаться от нашествия. Войдя в Москву, ему надо было сейчас же из нее выйти и, догнав Кутузова, уничтожить русскую армию. «Эта роковая война с Россией, в которую я был вовлечен по недоразумению, эта ужасающая суровость стихии, поглотившей целую армию... и затем вся вселенная, поднявшаяся против меня».