Андрей Губин - Молоко волчицы

— Что же ты мне детей да баб с девками суешь в войско?

— Какое ни есть, а войско!

— Завтра, Миша, будет твой час, ты бы бежать попробовал, чего ты ждешь?

— Вот тебя ждал, завещание передать. А бежать сил нет — я только до хаты могу дойти, и то с передышкой. А вон, видишь, полицай сидит? Савана Гарцева сынок. Враг лютый. Его отец, помнишь, застрелил отца Крастерры, Васнецова, что конями тогда правил. Парень с характером, будь осторожен, и берегите от него Крастерру, он уже зарубил одного человека в станице. Еще один пункт тебе в завещание: Лермонтова не забыл?

— «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана!» — поднял голову Спиридон, помнивший множество стихов поэта со школьной скамьи.

— Как бы его немцы не взорвали. Или в Германию увезут. Попробуй спасти.

— Ладно, Минька, не тревожься, сделаем.

Заскрипели колеса. По улице Глеб везет глину на тачке.

— Зайди на минутку! — крикнул Спиридон через стенку.

— Некогда, фундамент обваливается, подмазать надо! — ответил Глеб. Завтра.

— Завтра будет поздно!

— Вечерком забегу!

— В дом вселился… пускай едет, — говорит Михей.

Ульяна подала обжаренного в жиру индюка. Спиридон ел жадно — еще не отъелся после казенных харчей. Михей подливал ему вина. Иван сшибал палкой спелые яблоки и груши, брезгуя деревьями, поваленными танками. Спиридон обтер руки о виноградные листья, потом об штаны, дрогнула его рыжая борода:

— Как же это, браток? Росли, бегали, косили, воевали, а теперь, получается, все?

— Все, брат, время. Не горюй, доживи до победы — я на золотом коне прискачу в станицу, я только подремать на часок прилягу, а ты песню споешь на прощанье.

— Сейчас?

— Завтра… или когда там…

— Слушай сейчас, а то завтра не услышишь. Какую тебе?

— На Куре-реке, — подумав, сказал Михей.

Спиридон негромко запел:

— Нету там встреч! — сказал непреклонный коммунист. — Вино забери, похмелишься. — И словно скомандовал: — Ступай, час добрый! Постой, ты же мне так и не рассказал, где ты был последние годы, Фолю таскали в НКВД, и я догадывался — не бежал ли ты?

— Долго рассказывать… время не позволяет… потом расскажу… при случае… В Париже и Мадриде был…

«Эдельвейсы» вышли из палатки на лугу, легли, как буйволы, в нагревшуюся речку, стремительно закипевшую у их голов.

Полицейский ушел. Но на костылях далеко не убежишь. Ульяна жиром заплыла. Может, один бы и ушел, но без нее он беспомощен теперь, а она и нужна, и ядро на ногах. Теперь же пусть сама расплатится слезами потери за то, что повернула коней назад — надо было хоть мертвого, но увозить Михея. Однако хорошо, что вернула: немного навару с мертвого, а тут он сегодня прекрасный денек прожил — и Кольку с Крастеррой нарядил, и брата к делу пристроил. Ульяне, он понимает, не хотелось уходить с насиженного места от живого к холодному, дома стены помогают, а там и места не пригреешь. И Михей, точно самоубийца, мстительно думал о предстоящем горе жены — от его гибели. Теперь он понял мать Прасковью Харитоновну, которая на себе вымещала зло на других — трудом, бережливостью, недосыпанием. Эта черта присуща и ему. Но он умом гасил в себе злость. Чего ей мстить, Ульяне? Недалекая, покорная баба. Прожила она за ним, как за каменной горой. Подружки завидовали ей, а что видела она, что узнала? Прожил Михей на ветру, на коне, в схватках, а она просидела, ковыряясь на грядках, в теплом углу.

В сумерках вошел в хату Иван.

— Дядя Михей, Спиридон Васильевич привел коней под Синий яр.

— Уля, пойдем?

— Куда иголка, туда и нитка.

Посмотрел на жену — куда такой нитке на коня, ноги как у рояля, а у самого сердце дает перебои, конец подходит.