Дэвид Схиммельпеннинк ван дер Ойе - Навстречу Восходящему солнцу - Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией

Владимир Соловьев впервые начал опасаться Дальнего Востока во время своего путешествия в Париж в 1888 г. Философ-поэт отправился во Францию, чтобы продвинуть свой план воссоединения католической и православной церквей. Римское духовенство в основном осталось глухо к его предложениям, а консервативные чиновники в Петербурге выразили свое недовольство такой инициативой. Становилось все более очевидно, что надежды Владимира Сергеевича на примирение двух великих христианских традиций несбыточны, и это сильно огорчало чувствительного поэта {372} .

И именно в такой момент мрачных раздумий Соловьев оказался на собрании Парижского Географического общества. В ничем не примечательной череде академиков, египтологов, исследователей и африканских сановников один из ораторов завладел его вниманием. Это был Чен Ки-тонг [43]— китайский военный атташе во французской столице и сотрудник «Revue des deux mondes». Этот старший армейский офицер был одним из сторонников движения «самоусиления», состоявшего из тех чиновников династии Цин, которые надеялись восстановить величие своей империи, взяв на вооружение новейшие достижения Запада. Речь Чен Ки-тонга представляла собой типичное изложение программы самоусиления:

Мы готовы и способны взять от вас все, что нам нужно, всю технику вашей умственной и материальной культуры, но ни одного вашего верования, ни одной вашей идеи и даже ни одного вашего вкуса мы не усвоим… Мы радуемся вашему прогрессу, но принимать в нем активное участие у нас нет ни надобности, ни охоты: вы сами приготовляете средства, которые мы употребим для того, чтобы покорить вас {373} .

Соловьева особенно встревожила невозмутимость, с которой публика отнеслась к китайцу. «Европейцы приветствовали его с таким же легкомысленным восторгом, с каким иудеи маккавейской эпохи впервые приветствовали римлян», — мрачно замечал он. Русский философ считал Чен Ки-тонга представителем «чуждого, враждебного и все более и более надвигающегося на нас мира». Он добавлял, что «в его словах ненамеренно… высказывалось мнение, общее с четырехсотмиллионною народною массой». Владимир Сергеевич намекал на «грозную тучу, надвигающуюся с Дальнего Востока» {374} .

Двумя годами позже Соловьев изложил свои взгляды более основательно в длинном эссе «Китай и Европа». В его глазах эти две части Евразии являлись полными антиподами: «Противоположность двух культур — китайской и европейской — сводится, в сущности, к противоположению двух общих идей: порядка, с одной стороны, и прогресса, с другой» {375} . Для описания первой идеи Соловьев использовал термин «китайщина». В эпоху Екатерины, в конце XVIII в., это слово обозначало моду на все китайское, подобно французскому слову chinoiserie, но в XIX в. оно приобрело гораздо более пренебрежительную коннотацию и вызывало ассоциации с отсталостью, реакционностью, жестокостью и тиранией {376} . [44]

Как и Николай Пржевальский, Соловьев невысоко ценил культуру Китая. Соловьев разъяснял, что эта цивилизация, основанная на поклонении предкам и рабском почитании прошлого, была насквозь окостеневшей. Он писал, что «китайская культура… не дала миру ни одной великой идеи и ни одного вековечного и безусловно ценного творения ни в какой области. Китайский народ большой, но не великий» {377} . В заключение Соловьев писал, что хотя восточная империя и была опасна, Запад вовсе не обязательно был обречен: «Если мы, европейский христианский мир, будем… верны себе, т.е. верны вселенскому христианству, то Китай не будет нам страшен» {378} .

Тем не менее Соловьев продолжал страшиться Азии. Когда суровая засуха в 1891 г. привела к голоду, он увидел ее причины на Востоке. «На нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни…» — замечал он {379} . В рецензии на книгу Елены Блаватской «Ключи к теософии» Соловьев предупреждал, что автор и ее последователи являлись орудиями «наступательного движения буддизма на западный мир» {380} . Поразительная победа Японии над Китаем в 1895 г. вдохновила Соловьева на стихотворение «Панмонголизм» с его грозным предсказанием вторжения объединенных азиатских полчищ в Россию: