Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Днепр для Гоголя — это и место действия истории, только уже не древней, а казачьей. По нему плывёт на челне Данило Бурульбаш с товарищами из «Страшной мести»; по нему спускаются к Чёрному морю для набегов на турецкий берег запорожцы из «Тараса Бульбы»; там, где несёт он свои воды, бьются казаки с ляхами за православную Русскую землю. «Страшная месть», где и описан Днепр, стоит несколько особняком от остальных сочинений «Вечеров» — и по жанру, и по тематике. Но особенно она интересна тем, что именно в ней чётче всего отразились представления о пространственных очертаниях Малороссии и сопредельных с ней земель (в ХХ веке составивших Украину) и самого Гоголя, и той среды, из которой он вышел. А через его творчество — в немалой степени и российского общества.

Прежде всего, остановимся на названии. Для обозначения своей малой родины Гоголь в соответствии с общепринятыми в те времена нормами использует термины «Малороссия» и «Украйна», причём первый из них количественно преобладает. Там, где речь идёт о современности (скажем, в «Старосветских помещиках», «Сорочинской ярмарке») или говорится об этой земле как о географической области или национальном организме, Гоголь пишет «Малороссия» (особенно это характерно для его писем, в том числе к родным). Там же, где речь идёт о временах казачьих (главным образом, в «Тарасе Бульбе» и особенно в «Страшной мести»), начинает встречаться «Украйна», что укладывается в рамки традиции, идущей от казачьих летописей конца XVII–XVIII века и особенно «Истории Русов».

Вообще, место действия украинских повестей Гоголя — это именно Малороссия в узком смысле этого слова, то есть, территория бывшей Гетманщины. Это, кстати, характерно и для большей части украинских сюжетов других авторов того времени, в том числе малороссиян. Великороссов так же в наибольшей степени привлекает именно эта земля, и в немалой степени потому, что она прочнее других считается своей в историко-политическом отношении. К примеру, говоря о польско-русском противостоянии, Пушкин не исключает, что этот геополитический и культурный «спор» может зайти не только о судьбе Волыни и Литвы, но и о «наследии Богдана», то есть о Левобережье. Но если пространство от Западного Буга до Днепра в стратегическо- историософском плане видится из русских столиц открытым и беззащитным, то положение Малороссии представляется более прочным: её прикрывает собой «Русь» в лице Киева («Наш Киев дряхлый, златоглавый, Сей пращур русских городов») [224]. Она — внутри Русского мира.

Именно Малороссия лучше всего изучена современниками, и в том числе Гоголем. Именно её пространство освоено писателем (реально и ментально) и предложено читателю наиболее полно и детально (здесь рассматривается только художественное творчество Гоголя, без его историко-публицистических работ). Как известно, показателем ментальной освоенности какой-либо территории является преобладание точечных объектов (городов, сёл) над линейными (горами, реками и т. п.) и площадными (такими пространствами-местностями, как, например, «Сибирь», «Кавказ», «Польша» и т. д.). Так вот, на страницах своих книг Гоголь упоминает почти все значимые города бывшей Гетманщины: Киев, Полтаву, Миргород, Нежин, Конотоп, Батурин, Гадяч, Глухов, Хорол, Ромны, Кременчуг, причём многие неоднократно. А также Сорочинцы, Диканьку, где располагалось имение В. П. Кочубея, одного из высших российских сановников и правнука того самого казнённого Мазепой Кочубея, и массу безвестных «хуторов». В них живут, их посещают, их проезжают персонажи «Вечеров» и «Миргорода».

Удивительно, но соседняя Слободская Украина, уже в начале ХIХ века составлявшая почти что один мир с бывшей Гетманщиной, и до которой от имения Гоголей — Васильевки — было рукой подать, выпадает из поля зрения писателя. Почему? По-видимому, потому, что, в отличие от таинственной, окутанной казачьей спецификой гетманской Малороссии, Слобожанщина в политическом отношении изначально была «Россией». И пусть там жили те же хохлы (по крайней мере, значительная часть населения), пелись такие же песни, стояли такие же хаты, но разная политическая судьба регионов определяла и разное их восприятие. Весьма любопытную иллюстрацию этого восприятия можно встретить у Гребёнки, в его описании богомолки-паломницы — то есть уже по определению человека нездешнего, стороннего. «Вы, верно, не раз видели летом таких старушек, — обращается он к читателю, — они идут со всех сторон России поклониться святому граду Киеву». Откуда же, из какой «стороны России» шла эта старушка «в синей юбке, в лаптях, с посохом в руке, с кузовом и тыквою за плечами» (выделено мной. — А. М.)? Оказывается, аж «из самого Харькова» [225]!