Андрей Марчуков - Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Да и в целом сложившийся в те годы отечественный образ Мазепы в корне отличался от того, что бытовал на Западе (герой-бунтарь, борец за свободу в «стране казаков»), и у всех общественных течений был примерно схожим. Мазепа осуждался за предательство, но не столько русского царя, сколько своего народа, интересами которого пренебрёг во имя личных выгод [167] Курукин И. В. Образы и трагедия гетмана Мазепы. С. 186–187. . И такое отношение к нему оставалось неизменным и в последующем. Цельность пушкинского взгляда оказалась сильнее европейских клише Вольтера и двойственности Рылеева.

Сыграла при этом свою роль и личность Петра. Одни считали его величайшей фигурой российской истории, и его слово и дело было для этих людей непререкаемо. Другие, даже относясь к царю менее восторженно, всё равно видели в нём образец служения Отечеству и триумф российской мощи. И потому и те, и другие никак не могли относиться к Мазепе как к герою и считать правым его, а не Петра. Мазепа оказывался неподходящей фигурой даже для большинства представителей либерально-западнических кругов: ведь для них Пётр был символом приобщения России к западной цивилизации, и потому его авторитет тоже был непререкаем. Окажись на его месте другой, менее великий и менее «знаковый» царь, может, у мазепинского мифа в России было бы и больше шансов закрепиться. Но главная причина провала этого мифа в русском обществе кроется всё же не в личности Петра, а в том, как оно понимало и понимает суть взаимоотношений русской и малорусской национальных «природ».

А образ «проклятой Мазепы», которой матери пугали непослушных детей, не был «спущен сверху» из русских столиц, но имел местное, малороссийское происхождение. И не только церковное (хотя анафему ему объявляли иерархи-малороссияне), но и народное [168] И воспринимался как тяжкое оскорбление. В этом отношении очень показателен один эпизод из повести А. П. Чехова «Степь», действие которой происходит в родных автору донецких степях. В повести есть персонаж — обозник Дымов, человек шальной и «озорной» (в том старом понимании этого слова), как бы балансирующий на грани добра и зла, человек, внутренне готовый преступить черту и пойти в том числе и на убийство, причём сделать это не от злобы, а от нечего делать. Сам Чехов говорил, что такие натуры создаются жизнью или «прямёхонько для революции», или для острога. Тем показательней реакция даже такого человека на слово, которое по нынешним временам многим не кажется чем-то оскорбительным. Между Дымовым и другим обозником, Емельяном, случилась ссора: — Да что ты ко мне пристал, мазепа? — вспыхнул Емельян. — Я тебя трогаю? — Как ты меня обозвал? — спросил Дымов, выпрямляясь, и глаза его налились кровью. — Как? Я мазепа? Да? (Чехов А. П. Избранные сочинения. М., 1988. С. 139, 613). Теперь же некоторыми это слово расценивается даже как комплимент. , что отразилось в народном песенном творчестве. Так, собиратель украинского фольклора, историк Михаил Александрович Максимович (1804–1873 гг.), чуть позже ставший первым ректором Киевского университета имени Святого Владимира, сначала в альманахе «Эхо» (1830 г.), а затем в своём сборнике украинских песен (1834 г.) опубликовал малороссийскую песню о Мазепе, сложенную вскоре после описываемых в ней событий, где есть такие строки:

Примечательно, что дискуссия о пушкинской «Полтаве», Мазепе и его роли в малороссийской истории велась одновременно и великоруссами, и малоруссами. Причём именно последние решительно выступали против идеализации Мазепы как патриота. «Все его действия, — писал о Мазепе активный участник журнальной дискуссии Максимович, — нисколько не показывают в нём самоотвержительной любви к Малороссии; История представляет в нём хитрого, предприимчивого честолюбца и корыстника… обличает в нём характер, несовместимый с высокою любовью к отечеству». Украину он хотел сделать «независимою для себя, свою независимость хотел утвердить он, завладев Малороссией». И потому народ и казаки за ним не пошли [170] Максимович М. О поэме Пушкина «Полтава» в историческом отношении // Атеней. 1829. Ч. 2. № 41. С. 502–503, 515. .