К Тарасов - Отставка штабс-капитана, или В час Стрельца

- Вот, господин штабс-капитан, новая беда на наш дом. Бедный Томаш! Бедные дети, трое детей осиротели...

- Ваш долг позаботиться, - сказал исправник. - Зная вашу доброту, я уверен...

- Разумеется, - ответил Володкович. - Их судьбу мы устроим.

Я повернулся и пошел прочь.

XXXIII

После трех месяцев пребывания в усмиренном крае батарея была возвращена в казармы, и я получил возможность подать в отставку, что сделал немедля.

Не стану описывать тот приятный день, когда я приступил к обязанностям секретаря у этнографа Романова. Наконец-то наклонности мои нашли применение, а работа над материалом, собираемым в летних экспедициях, дала сознание полезности своего дела, сознание, которого со времени обороны Севастополя я не имел.

Минувшим летом маршрут нашей экспедиции лежал по литовским и белорусским уездам. Оказавшись в Слониме, я не удержался махнуть за пятьдесят верст в сторону, чтобы увидеть... не знаю даже что. Просто сердце позвало меня туда, где произошли описанные выше события.

Кому приходилось навещать места, памятные необычным происшествием, поймет мое желание увидеть живых участников тех, уже далеких дней. Естественно, это желание привело меня к избе мельника. На пороге, где некогда Федор, покуривая трубочку, дивился множеству звезд, сейчас сидела старуха. Меня кольнуло недоброе предчувствие. И верно, на вопрос, где найти хозяина, что жил здесь раньше, старуха отвечала:

- Уже не найти. Умер, вот три года, как его нет.

- А сын его где, не знаете?

- Не слышала, про сына люди ничего не говорили. Один жил.

Умер и старый поп, в доме которого квартировал Оноприенко.

Потом я поехал к Шведскому холму. Вспомнились мне цепь солдат, щербатый Мирон, исправник Лужин, убитый им молодой мятежник. Могилу его я не без труда различил в высокой траве. Ноги мои словно приросли к земле, и долго стоял я над могилой, стыдясь и раскаиваясь, что не сумел охранить от гибели юную жизнь.

Следуя зову своей грусти, я отправился на просеку. Здесь ничто не изменилось. Крест, каким был прежде, таким стоял и сейчас. Те же самые, показалось мне, лесные птички высвистывали прежние свои трели. Тот же легкий шум слышался в кронах, те же шишки, которыми играл перед дуэлью Красинский, лежали в траве. "Да было ль все то, что я помню? - спрашивал я себя. - Звенели ль тут наши клинки? Звучал ли выстрел? Стоял ли тут мой друг Шульман? По этой ли дороге Орлик носил меня в усадьбу Володковичей?"

А что старый убийца, подумал я, топчет еще землю или взят уже в ад?

Я сел в бричку и скоро подъезжал к корчме. У ворот меня встречал в приветливой позе корчмарь, но, увы, это не был мой знакомец.

Я поинтересовался, жив ли его предшественник.

- Жив? - переспросил корчмарь. - Конечно, жив. Почему бы ему не жить. О, он теперь в местечке.

- Слава богу! - сказал я. - А был тут исправник Лужин. Не слышали о таком?

- Не только слышал, - отвечал корчмарь, - но и видел собственными глазами два дня назад, и вижу каждый месяц.

Наступил черед спросить о жизни Володковича, но тут из леса вынеслись один за другим два экипажа и стали приближаться.

Корчмарь поставил козырьком руку, вгляделся и выдвинулся вперед. Скоро коляски прокатили мимо. Велико было мое изумление, когда я разглядел в первой господина Володковича с маленьким мальчиком на руках, а возле него молодую даму, в которой узналась мне Людвига. Во второй ехал Михал с незнакомой мне девушкой и цветущий Красинский.

Корчмарь, хоть путешественники и не взглянули на него, счел должным низко поклониться.

- Кто ж это, что вы кланяетесь? - спросил я.

- О! - воскликнул корчмарь. - Володковичи.

Эта встреча и побудила меня вспомнить подробности нескольких только мне известных преступлений, преступлений неприметных и неудивительных среди того огромного множества, которые совершены были в шестьдесят третьем году.