Анатолий Ахутин - История принципов физического эксперимента от античности до XVII века

Б. Математическая абстракция или физическая сущность?

Каково же действительное отношение между реальным экспериментом, его идеальной схемой и теми математическими объектами (точки, траектории, плоскости...), которые представляют собой строительный материал этих схем? Можно согласиться со следующим утверждением французского исследователя творчества Галилея: «Диалог, установившийся между опытом и математикой, предполагает непрерывный взаимообмен между фактами и их понятийной структурой ( intelligibilite ), так что ни один только опыт, ни обособленная математика не могут присвоить себе право выносить решение о ценности того или иного знания» И7 . Но каков «язык» этого диалога? Каковы условия, при которых он может иметь место? Можно ли согласиться с концепцией, будто в этом диалоге происходит просто совершенствование математических гипотез и постепенная подгонка их к реальности? Не выступает ли теоретический субъект этого диалога более самостоятельно, когда он «снимает помеху материи», т. е. идеализует предмет в эксперименте и тем самым впервые создает условия для возможного «диалога»?

Сверх того, как предмет в эмпирическом опыте мог бы сам по себе высказаться на теоретическом языке? Не должен ли теоретик сначала дать ему этот язык, т. е. превратить в теоретический предмет? Но, в таком случае, в чем же в этом диалоге специфика второго — предметного — голоса?

Поскольку диалог ведется на «теоретическом» языке, т. е. свидетельства опыта становятся свидетельствами лишь после того, как будут интерпретированы и истолкованы на языке теоретических понятий, субъектом диалога в целом является, разумеется, сам теоретик. Теоретик, идеализируя предмет, не просто упрощает его, он рассматривает его в таких условиях, где эмпирический, чувственный предмет сам обнаруживает в себе нечто неэмпирическое, то, что обладает формой понятия. Так, вместо того, чтобы анализировать движение бревен по земле и пытаться лишь мысленно отвлечься от неровностей самого бревна, от трения о землю и т. д., а такое отвлечение необходимо, ибо предмет теоретика — движение вообще (тела вообще по плоскости вообще), а не этот единичный случай перетаскивания бревна, вместо того, чтобы эмпирически классифицировать и «обобщать» такие движения (перемещение бревен, камней, повозок и т. п.), теоретик сам строит тот всеобщий случай, который может ему реально в таком идеализированном виде не встретиться. Он исследует движение шара по наклонной плоскости, ситуацию, в которой каждое предметное определение (угол наклона плоскости и ее высота, вес скатывающегося шара и его размер) имеет в равной мере смысл и определенность теоретического понятия.

Но тот же самый процесс теоретизации предмета есть в ином аспекте процесс объективирования понятия. Так в данном случае в движении по наклонным плоскостям объективируется неуловимое понятие «импетуса» (импульса). Понятие становится предметом, с ним можно обращаться, как с предметом, и когда мы испытываем такой предмет, исследуем его в разных условиях и связях, мы в действительности экспериментируем с понятием, т. е. открываем, обнаруживаем такие его определения, о которых раньше не знали. Однако теперь более вразумительно раскрылся и сам процесс возникновения знания в эксперименте. Ибо, мы видим, эксперимент есть в равной мере как действие с предметом, так и действие с понятием, поскольку его исходной точкой является предмет-понятие.

Поскольку предмет экспериментирования с самого начала конструируется по схеме понятия, предшествующего эксперименту в форме теоретической идеи, его результатом и может быть новое понятие. Но именно потому, что это понятие было представлено как предмет, в предмете, в его самостоятельной отличности об «субъективного», мы получаем в эксперименте понятие предмета или объективное знание. В результате эксперимент, который сначала выглядел как «произвольное» конструирование предмета и оперирование с ним, как кантовское наложение архитектоники человеческого разума на посторонний этому разуму мир вещей, обнаруживает и противоположную сторону. Это связывание разума с вещами оказалось небезопасным для самого разума. Создавая условия возможного опыта, идеализируя предмет опыта, теоретический разум в конечном счете сам «воплощается» в предмет и поэтому сам оказывается предметом исследования (проверки, изменения) . Этот двойственный процесс — преобразование предмета в условиях предельной {идеальной) изоляции с целью его теоретического познания и наглядно-предметная реализация понятия с целью его возможного изменения — это критическое взаимообоснование или взаимоизменение предмета и понятия и составляет логическую суть эксперимента.