Гэлбрейт продолжает рассуждения знаменитым описанием потребительского общества, в котором человеческие желания являются уже не мотивом и контролирующим фактором производства, а тем, что само изготавливается. Постоянный поток товаров поддерживается намеренным созданием желаний при помощи рекламы, постоянного пестрого разнообразия товаров и мощнейшей пропагандистской машины, порицающей неспособность потреблять:
Когда общество становится более обеспеченным, потребности все больше создаются самим процессом их удовлетворения… Потребности, таким образом, зависят от выпуска продукции. Говоря научно, отныне нельзя принимать допущение, что рост выпуска всех производимых благ гарантирует рост благосостояния. Оно может оставаться неизменным. Рост объемов производства лишь повышает уровень потребностей, требующих удовлетворения [Galbraith, 1969, p. 152; Гэлбрейт, 2018, с. 188].
Это осовремененная версия ветхозаветного тезиса о том, что человек в его падшем состоянии подчиняется тирании желаний, которые не принадлежат ему, а внушены извне. Колдовским образом их вселили в него другие, и особенно идолы и фетиши рынка.
Так доказательство нашей свободы, а именно свободы иметь то, чего мы хотим, превращается в подтверждение нашего порабощения, коль скоро желания нам не принадлежат. Схожие идеи лежат в основе сарказма Веблена относительно демонстративного потребления и нападок на рекламу в нашумевшей книге Вэнса Паккарда «Тайные манипуляторы» [Packard, 1957; Паккард, 2004]. Эта история – лейтмотив теорий Маркса об отчуждении и о товарном фетишизме. С еще одной весьма влиятельной ее версией мы встретимся в гл. 5, где будут рассматриваться Франкфуртская школа и критика культурного капитализма. Не так давно эта история была приглажена и обновлена для постмодернистского потребителя в блестящей книге Жиля Липовецки и Жана Серуа [Lipovetsky, Serroy, 2013]. Но ее древность указывает также на ее бесполезность в качестве повода для сегодняшних причитаний. Поиск государственных мер для преодоления первородного греха не может быть последовательным политическим проектом. И если проблема заключается в том, что люди подвержены манипулированию и хотят, чтобы ими манипулировали, то в чем преимущества замены одного стиля подобного воздействия на другой?
Для борьбы с общественным убожеством, как говорит Гэлбрейт, мы должны больше тратить на государственные услуги, образование, пособия и централизованное планирование. Нужно облагать налогами производство, чтобы противостоять тяге к нему, из-за которой сегодня множится зло, и в то же время финансировать государственные услуги, предлагаемые в качестве лекарства [Galbraith, 1969, p. 278; Гэлбрейт, 2018, с. 317]. Но, конечно, налог на производство позволит финансировать общественные услуги, только если уровень производства высокий. Что касается других пунктов решения Гэлбрейта, то убедительным обоснованием для них послужили бы только детальные сравнительные суждения. Гэлбрейт в них не заинтересован, и они, несомненно, продемонстрировали бы, что его «решение» – это фантастика.
Это типично для подхода Гэлбрейта. Слишком влюбленный в свою сардоническую психологию, чтобы отказать ей в решающем воздействии на свое мышление, он в то же время остро осознает: ни один политик не станет прислушиваться к простому психологу. Только академический экономист может обладать реальной властью над системой, которой он досаждает. Ведь он, как врач, знает о ее заболеваниях. В результате Гэлбрейт, как и Маркс, выдает психологию за экономику и предлагает свои нелепые политические рекомендации в таком ключе, как будто они имеют тот же авторитет, что слова Хайека или Кейнса.
Таким образом, несмотря на пренебрежительное отношение к социализму, Гэлбрейту удается зайти на территорию, которую социалистические мыслители издавна считали своей. Он начинает видеть весь политический организм Америки в экономическом ключе как «систему», у которой каждая конечность и мускул движутся, повинуясь требованиям бизнеса. Этот главный и крайне вредный миф марксизма захватывает его воображение и лежит в основе глубоко оппозиционных взглядов. Право, политика, культура и институты играют второстепенную роль по сравнению с грубо описанной экономической системой, чьи обезличенные повеления предположительно направляют всю общественную жизнь. Этот взгляд послужил теоретической основой для одного из важнейших принципов американских новых левых: теории о том, что «капиталистическое» государство является такой же системой контроля, как и коммунистическое. Оно состоит на службе у корпораций и представляет собой логический итог процесса планирования, возникающего в техноструктуре фирмы-олигополиста [Galbraith, 1972, p. 256–257; Гэлбрейт, 2008, с. 221].
Читать дальше