Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

У Достоевского было очень много общего с Ницше – вплоть до глубокого знания Евангелий, в котором Достоевский не уступал немецкому философу. Он представлял первое христианство, прахристианство, священное религиозное состояние до того, как его невинность была поругана последующими вмешательствами и толкованиями. Достоевский был святым анархистом. Он понимал, что на самом деле психология Искупителя не имеет ничего общего со священниками, государственной религией и благопристойностью. Она не отличалась мстительностью, характерной для рабской морали. Попытки ее «научного» истолкования были обречены на неудачу. Все это лишь искажало христианство. Ницше считал, что они с Достоевским оба разделяют мнение о том, что подлинное христианство было лишь засорено религией. Это было вызвано необходимостью жить в мире, которая не могла не превратить Спасителя в святого шута.

Ницше и Мета фон Залис-Маршлинс вечерами гуляли вокруг озера к камню Заратустры, и впоследствии она писала, что, когда Ницше говорил о «Записках из Мертвого дома», его глаза наполнялись слезами. Он рассказывал ей, что книга заставила его порицать в себе множество сильных чувств, и не потому, что у него их не было, но потому, что он ощущал их чрезмерность и понимал опасность этого. Мета не говорит нам, что это были за чувства, но предположительно он имел в виду опасный ослабляющий эффект жалости и ее бессмысленность с практической точки зрения. Вскоре он написал об этом подробнее. Жалость – признак упадка. Она характерна для нигилизма. Жалость отрицает жизнь. Она призывает людей уверовать в ничто, хотя это «ничто» так не называется. Называется оно «иной мир», или Бог, или «истинная жизнь», или нирвана, или спасение. Это понимал Аристотель. Известно, что он охарактеризовал жалость как опасную патологию, которую необходимо регулярно выводить из организма. И очистительным средством здесь служила греческая трагедия [18].

Мета научила Ницше грести на озере, и они отправлялись в лодочные походы, во время которых он много рассказывал о детстве, школьных днях и матери. Он называл себя странным ребенком. У его матери были прекрасные глаза. Мета заметила тогда в нем печаль и усталость, каких раньше не было.

Однако прежняя склонность к проказам еще не окончательно покинула Ницше. На прекрасном горном курорте всегда найдутся художники-любители, которые расположатся со своими мольбертами на пленэре и попытаются себя обессмертить. Когда он встретил молодую ирландку, зарисовывающую цветы, то посоветовал ей поместить на картину что-то уродливое, отчего красота цветов только выиграет. Через несколько дней он поймал жабу, посадил ее себе в карман брюк и принес художнице. В обмен она поймала несколько кузнечиков и посадила их в бонбоньерку, зная, что он очень любит сладкое. Когда он открыл крышку, кузнечики выпрыгнули наружу. Ближний круг летних туристов посчитал эту историю великолепным обменом розыгрышами [19].

В середине июля он закончил писать «Казус Вагнер». 17 июля он отправил рукопись почтой издателю Науманну, который должен был ее опубликовать. Однако Науманн, ознакомившись с рукописью, счел ее совершенно нечитаемой и отправил обратно. Ницше переслал ее вечно готовому прийти на помощь Петеру Гасту, который, как обычно, отложил в сторону собственные дела и стал решать проблемы Ницше. Книга была напечатана и опубликована уже в сентябре.

Ницше подсчитал, что выход каждой книги будет стоить ему тысячу франков. Вся же его пенсия от Базельского университета составляла три тысячи. Мета все поняла и тактично вручила ему тысячу франков на издательские расходы. В июле он получил в дар на те же нужды две тысячи от Пауля Дойссена. В сопроводительной записке тот указывал, что пересылает анонимный подарок «нескольких людей, которые хотели бы загладить грехи Человечества перед вами». Ницше подозревал, что деньги поступили от самого Дойссена или от Рэ, который в то время тоже находился в Берлине. Он подсчитал, что ежегодные издательские расходы составили в 1885 году 285 марок, в 1886 году – 881 марку, а в 1887 году – 1235 марок. Подарки друзей дали ему возможность продолжить и даже ускорить печать своих работ без страха вылететь при этом в трубу.

Он работал над «Сумерками идолов». Название недвусмысленно бросало вызов Вагнеру, чья четвертая и последняя опера из цикла «Кольцо нибелунга» именовалась «Сумерки богов» (Götterdämmerung). Книга должна была стать первой частью великой переоценки ценностей. Подзаголовок «Как философствуют молотом» свидетельствовал о его желании ударить молотом по всем существующим ценностям, чтобы проверить, не пусты ли они внутри. Если они окажутся истинными, пусть остаются.