Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

В ретроспективном взгляде из начала XXI столетия мы можем увидеть это настроение после 1945 года как первую морщину на линеарной темпоральности хронотопа, называемого «Историей» (которая, как считалось, стоит вне самого времени), – морщину на линеарной темпоральности предшествующего хронотопа, которому теперь на смену пришла другая конструкция времени, чья симптоматика начала яснее проявляться с конца 1970-х (когда мы все были вовлечены в битву между поборниками «Постмодернизма» и защитниками «Модернизма»). Если бы мы посмели продумать подобную историзацию «Истории», тогда стало бы возможно сказать, что, вероятно, не было ничего, что те годы, которые начались после 1945-го, оставили в латентном состоянии. Другими словами, «латентность» и вся агония «Нет выхода / нет входа», «Самообмана / допроса» и ««Отклонений/контейнеров-вместилищ»)» вполне могут быть эффектами, произведенными невозмутимой трансформацией преобладавшего тогда хронотопа. Моя история со временем – история моего поколения со временем – является именно этим процессом прохождения сквозь продолжительный метаморфозис исторического хронотопа. Конечно, нет никакого «эмпирического» способа доказать истинность этого тезиса. Если говорить снова в более личных терминах, это объясняет, почему ни один из философов, с которыми мне выпала удача встретиться, не произвел на меня большего впечатления, чем Жан-Франсуа Лиотар. В качестве «симптоматолога настоящего» (как он любил называть себя сам) он был первым, кто посмел объявить, что историческое время подошло к концу.

Остается один вопрос для такого хронологического измерения – но когда бы я ни задавал себе этот вопрос, приходящие мне на ум ответы настолько абстрактны и общи, что в итоге кажутся либо произвольными, либо банальными. Я размышляю о таких объяснениях, как «возрастающая внутренняя и внешняя сложность нашего мира» или «шок, вызванный деструктивной мощью Второй мировой войны», – и потом бросаю, не удовлетворенный и не впечатленный собственными выводами; я уверен, что был бы счастлив, если бы просто смог описать это свойственное середине XX века ощущение латентности как первого затора, закупорки внутри исторического времени – закупорки, которая оказалась первым симптомом появления нового хронотопа.

Я взялся за эту последнюю главу во время (еще одного) короткого визита с лекциями в Будапешт. Эти две с лишним недели в венгерской столице сопровождались одним впечатлением (которое, конечно, является впечатлением автора, одержимого собственной книгой), что ни один другой город не обнаруживает яснее и «на все времена» трагические следы того момента, когда начала разрушаться историческая темпоральность. Ибо когда осенью 1956 года советские танки вошли в Будапешт, они яростно закрыли то открытое будущее, которое, как предполагалось, должно было быть одновременно и условием, и обетованием социализма. С этого самого момента – который, с моей точки зрения, уже по-настоящему развязал холодную войну, – стало понятно, что социализм отныне проповедует не открытое будущее, которое можно выбрать и которому можно придать форму, но будущее предопределенное и кастрированное все более стареющим режимом и его ортодоксией. Я не хочу сказать, что Советский Союз в одиночку уничтожил социализм и вместе с ним – хронотоп Истории. Скорее я считаю, что советские генералы и генсеки, отдавшие роковой приказ о вторжении в Венгрию, начали первую фазу хронотопного сдвига. И только позже в те двадцать лет, что предшествовали падению государственного социализма, когда советские граждане начали описывать свое настоящее как «время застоя», стало понятно, насколько тесно был социализм – как возможность и поэтому наиболее щедрое обетование – связан со временем хронотопа «Истории».

Есть виды в Будапеште – и прежде всего та площадь перед парламентским зданием, где на домах все еще видны следы советских пуль, – которые выглядят как памятники мечте, перемолотой в прах. Я не мог не ассоциировать тяжесть атмосферы в те теплые дни бабьего лета с той печалью, что накрыла меня и которая, казалось, всегда была рядом. И тогда мой спутник дал мне (выполненный Тедом Хьюзом) английский перевод текста, в котором великий венгерский поэт Янош Пилинский сжал и законсервировал время, приведшее к октябрю и ноябрю 1956 года. Пилинский работал над этим текстом в худшие годы венгерского сталинизма, между 1950 и 1955 годами, когда его публикацию запретили. Наконец, текст вышел в июле 1956 года, за три месяца до национальной катастрофы. Он называется «Апокриф». Стихотворение начинается со строчки, которая вскоре оказалась пророческой. Она объявляет, что однажды в будущем будущее (этого будущего) будет утрачено и навсегда закрыто: «И будет все покинуто в ту пору». Строфа, следующая за этой строчкой, полна эмблемами будущего, которое некогда пробуждало надежду, а теперь кажется изношенным и онемевшим: