Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

В эту же десятилетие, в сентябре 2005 года, через месяц после своего восьмидесятипятилетнего юбилея, умер мой отец. К концу его жизни отношения наши были приятными, но несколько далекими, так что новость о его смерти – а это был первый раз, когда ушел из жизни близкий родственник, – я встретил с тихой грустью. Когда он уходил на пенсию двадцать лет назад, он был весьма популярным местным хирургом. Он также был во многом человеком своего поколения – постоянно возвращался к теме войны и периоду последующему. И поскольку ему нравилось провоцировать – и поскольку он знал, насколько мне неприятны его добрые воспоминания о нацистском прошлом, – то, когда он умер, я мог быть уверен, что не существует ни одной неприятной для меня детали из его прошлой жизни, о которой мне не было бы уже поведано. А потом я узнал из короткого некролога, что отец мой учился в национал-социалистической «военно-медицинской академии», а не в местном университете, как он всегда нам говорил. Я никогда не узнаю правды – и не то чтобы меня уж так волновали факты. Вполне может быть, что отец скрывал свои связи с военной академией от нас с сестрой; хотя возможно и то, что он выдумал эту часть своей биографии специально в интервью местному журналисту, чтобы произвести впечатление. В любом случае для меня это ничего не меняет. Хотя отец и умер, он не смог унести с собой ту часть своей жизни, которая неотступно преследует меня. И для меня было по-настоящему важно, чтобы он оставил хоть какую-то ясность о прошлом в наследие своим потомкам (в число которых вхожу и я со всем, что еще мне осталось пережить).

Когда я увидел его замороженный труп в больнице, где он умер, – со следами агонии на лице, – я положил свою руку на его и держал до тех пор, пока лед не стал таять и я не почувствовал далекое тепло. Перед похоронами я также попытался оставить в памяти последнее впечатление от его лица, проведя сколько-то времени возле открытого гроба. Но его загримированное лицо было похоже на лицо восковой куклы; его даже нельзя было узнать в качестве одной из возможных вариаций того, как могло выглядеть лицо отца при жизни. Оно не походило на него – и это единственное, что меня огорчало. Когда в конце концов я стоял у его могилы с лопатой и услышал, как земля падает на крышку гроба, я не чувствовал той благодарности, которой хотел быть ему обязанным – ни нежности, ни покоя, ни горестного утешения. Вместо этого я все думал, кому врал мой отец – нам или журналисту, которого я, возможно, никогда не встречу. Во время похорон я попытался выглядеть так, словно погружен в благочестивое размышление, пока снова не осознал, что никогда не смогу избежать прошлого своего отца: теперь с его смертью оно перешло в мое полное распоряжение.

Моему отцу так и не довелось встретиться с детьми Марко, родившимся в 2008-м и 2010-м (Клара – старшая – родилась в тот день, когда президентом был избран Барак Обама). Уверен, что Марко, у которого с ним были гораздо более мягкие и любящие отношения, чем те, что когда-либо получались у меня, хотел бы, чтобы это случилось. Со своей стороны, я считаю, что это хорошо, что внуки мои растут на еще большем расстоянии от прошлого, чем мои дети, – от того прошлого, которое, по моему опыту, оказалось тяжелым грузом. На случай, если Клара и Диего когда-либо захотят знать больше о родственниках со стороны семьи своего отца, которые жили в середине ХХ века, я записал все, что помнил о них, во время своего годичного академического отпуска в Германии (на втором году жизни Клары). Иногда я чувствую, что даже мое присутствие – из-за тех шрамов и вывихов, которые остались у меня после моих встреч с прошлым, – в лучшем случае является двусмысленным преимуществом для них. И посему я очень аккуратен, когда провожу время с Кларой и Диего: моя жизнь была бы куда лучше, будь связи между поколениями в нашей семье менее интенсивными.

Поскольку я довольно много распространялся о «дистанции», которую чувствовал в отношении семьи своих родителей, и историей, которую они собой для меня воплощали, я должен объяснить, что никогда не искал ее, этой дистанции. Скорее она сама обнаруживалась между нами по разным поводам. В случае моего отца она стала результатом колебаний между симпатией к нему и самозащитой. В случае моей сестры мы с ней просто не имеем схожих интересов, друзей или забот. Что же до моей матери (как я уже упоминал в начале этой главы), между нами существует непреодолимая дистанция, потому что она страдает от потери памяти и не может больше различать между своим умершим мужем, внуком и сыном – то есть мной. Такое положение дел уже настолько установилось между нами, что совсем недавно я – по академическим причинам – был в городе, где все еще живут мои мать с сестрой, и не сказал им, что приехал. Я считаю такое положение дел наилучшим возможным окончанием истории, которая, естественно, бесконечна (наши жизни могут легко снова перевиться в какой-то точке в будущем). А сейчас я больше всего беспокоюсь за будущее своих внуков. Но если я это и делаю, то по причинам, в основном не связанным с тем прошлым, которое они унаследовали от меня через своего отца.