Лешек Колаковски - Семнадцать или и другие эссе

А. Михник: Для моего поколения общая точка отсчета - октябрь [1956 года]: что можно и в рамках этого режима строить другие сценарии жизни, другое мышление. Но 1968 год перечеркнул 56-й. Если в 1956-м коммунисты пытались укорениться в обществе, обратившись к демократическим ценностям, традициям, то в 68-м они попытались укорениться, обратившись к традициям и ценностям черносотенцев.

Л. Колаковский: Но и то и другое было подлинным, в том смысле, что и то и другое опиралось на подлинную силу традиции... Почему в Польше было столько евреев? Именно потому, что в Польше для них в определенной степени была создана ситуация, где они могли чувствовать себя как дома. А что случилось потом, мы знаем. Это был длительный процесс, но тоже как-то укорененный в силе традиции, поскольку в конечном счете это было одно из, не единственное, а одно из проявлений просто национальной ненависти. Мы ненавидели и немцев, и русских, и евреев, и отчасти даже чехов, хотя и в меньшей степени. Это вышло из польской литературы. Существовала ностальгия по прежним временам, которые тогда уже безвозвратно ушли.

Память творит нас как личностей и память творит нас как отдельные сообщества. Что же тут можно поделать? Мы - жертвы того факта, что существует такая штука, как время.

Сутулый, иногда опираясь на палку, иногда раскачиваясь на стуле, длинное лицо, широкий свод черепа, губы в улыбке, которую сопровождают слегка издевательские складки на щеках, и сияющие глаза. Всё лицо — в этих глазах. Голова, опираясь на полукруг ладони, склоняется ниже, еще ниже, будто отбивает такт рассуждения, и вдруг поднимается, откинутая вбок и назад. Слова силой захватывают воображение, изысканные инверсии, подчас на грани пасти- ша, любовь к парадоксальным формулировкам, способным воздать по справедливости противоположным точкам зрения.

О чем он говорит? Он ведет экскурсию по зданию культуры. Представляет нам ту или иную фигуру, показывает сложности чужой мысли, богатство аргументов. Убедительны ли эти аргументы? Он старается ответить на этот вопрос с противоположной точки зрения. Да можно ли, однако, вообще иметь уверенность в такой материи? Можно ли в принципе перейти от одной точки зрения к другой? Если мы создадим такой вместительный язык, чтобы он охватил обе точки зрения, не растает ли в тумане сам предмет спора?

(...)

Колаковский меняется во времени. И действует во многих сферах. Философ ли он? Или

историк философии? Или критик культуры? А еще же он и писатель. И не только автор драматических сочинений, сказок, философских притч. И не только переводчик классиков философии, «Духовных песен» Расина и фривольных стихов вольнодумцев XVII века. В его нелитературных произведениях стиль тоже играет существенную роль. Иногда Колаковский как будто ставит ширму. Строит дистанцию. Его язык поражает богатством, синтаксической изысканностью, архаизмами. Привлекает внимание. Будит восхищение. Всегда ли он облегчает пониманию хода рассуждений? Он бывает коварен. Это испытали на себе ученики Кола- ковского, которые неловко перенимали инверсии, иностранные слова, давно забытые наречия и союзы. Кто же из польских молодых эссеистов и критиков в 60 е годы не был, пусть бессознательно, заражен его манерой?

(...) ^

Колаковский родился в 1927 г. в Радоме, в интеллигентской семье с левыми, антиклерикальными взглядами. Когда началась война, ему было 12 лет. Мир пошел под откос. Во время оккупации мальчик не ходил ни в школу, ни на тайные занятия. Читал, занимался с частными учителями. Экстерном сдал экзамены в рамках тайного обучения. Жил в среде, близкой к подполью. Видел гитлеровский террор, уничтожение гетто, поражение Варшавского восстания. После войны, в возрасте 18 лет, вступил в ППР [Польскую рабочую партию, т.е. компартию]. Учился в Лодзинском университете, потом переехал в Варшаву. Был активным коммунистом. Писал статьи против «католического обскурантизма», боролся с философией неотомистов, с католическим социальным учением.

Он был надеждой партии. Выделялся умом, знанием языков, легкостью пера. В 1950 г. вместе с группой «янычаров» был послан на повышение квалификации в Москву. Там готовили новые кадры, которые, вернувшись, должны были заменить «буржуазную» профессуру. Пребывание в Мекке единственно верного учения оказалось важным опытом. Несмотря на продолжавшееся ослепление доктриной трудно было не заметить безграничного материального и духовного опустошения, вызванного сталинской системой. Но действовали защитные механизмы: такова неизбежная цена, деградация, через которую надо пройти на пути к светлому будущему. Шок всё-таки остался.