Наталья Ройтберг - В поисках Другого

Диалогический принцип и философская антропология Бахтина оказываются фундированы идеями его «новой этики». Главная цель последней — «помочь человеку выстоять духовно и нравственно в расчеловеченных условиях» [102, с. 4]. Цель эта может быть достигнута, по мнению Бахтина, во многом через диалогизм: «Высший архитектонический принцип мира поступка есть конкретное архитектонически значимое противопоставление Я и Другого. Этим не нарушается смысловое единство мира, но возводится до степени событийной единственности» [42, с. 137]. Отношения «я-другой» у Бахтина рассматриваются также в православно-христианском контексте, где важен аспект как внутричеловеческого, так и богочеловеческого общения: «Б-г — это Абсолютный Другой, ему предстоят в своей надежде на спасение „я“ и всякая тварь. Отношения Лиц в рамках Троицы — исходная модель христианской этики; богообщение и богопознание — источник основных диалогических структур» [100, с. 16].

Характер взаимоотношений между «я» и «другим» также инспирирован православным контекстом: «Чем я должен быть для другого, тем Б-г является для меня» [38, с. 52]. Для Бахтина «другой» — это не Б-г, а ближний.

Если «диалогика» Бубера сводит все свои смысловые и ценностные нити к абсолютному Ты, то для Бахтина «ценностный мир организуется вокруг Я» [там же, с. 334], для которого Ты есть другой человек «как предмет эстетической симпатии»: «Я не могу обойтись без другого не могу стать самим собою без другого; я должен найти себя в другом, найдя другого в себе» [там же, с. 312]. Прекрасным образом показывает нужду в Другом бахтинское эссе «Человек у зеркала (К вопросам самосознания)», где актуализирована идея о разграничении между «точкой зрения извне» и «точкой зрения изнутри», порождающая вечную тяжбу в процессе самосознания «я» и «другого»» [там же, с. 153], т.к. «одно сознание — это contradictio in adjectum» [там же, с. 313]: «Я смотрю на себя глазами мира, чужими глазами; я одержим другим. Избыток другого. У меня нет точки зрения на себя извне, у меня нет подхода к своему собственному внутреннему образу. Из моих глаз глядят чужие глаза <���…> Простая формула: я гляжу на себя глазами другого, оцениваю себя с точки зрения другого» и еще точнее: «Мир весь передо мною, а другой целиком в нем. Для меня он — кругозор, для другого — окружение» [103, с. 156].

В отличие от Бубера, для Бахтина диалог являлся не самой главной темой среди других тем. На это указывает, например, особый характер становления его диалогического принципа: от «феноменологии поступания» через «обнаружение ценностного поля эстетического бытия» и «формулирование позиции вненаходимости» субъекта относительно данного «самозавершенного бытия» к диалогу в словесном творчестве и, наконец, в человеческой жизни и культуре [95, с. 335].

Так, автор «Вопросов литературы и эстетики» разграничивает мир искусства (эстетики) и мир познания и поступка, где художник занимает «эстетическую позицию» по отношению к «внеэстетической действительности познания и поступка»: «Эстетически значимая форма объемлет не пустоту, но упорствующую самозаконную, смысловую направленность жизни. Непосредственно этично лишь само событие поступка <���…> в его живом свершении изнутри самого поступающего сознания» [104, с. 36]. По Яуссу, бахтинская эстетика другости убедительно продемонстрировала «существенность диалогического принципа для понимания эстетического слова» [99, с. 193].

Именно в речи и в диалоге Яусс видит выражение «живого триединства», диалогичности, присущей христианской религии. Диалог сам по себе предполагает наличие «нададресата», некой более высокой инстанции, «третьего», обладающего «абсолютным справедливым ответным пониманием <���…> в метафизической дали, либо в далеком историческом времени». По Бахтину, «указанный «третий» вовсе не является чем-то мистическим или метафизическим <���…> — это конститутивный момент целого высказывания, что вытекает из диалогической природы слова» [58, с. 149]. В этой необходимости «третьего» и в принципиальном диалогизме сознания и самой жизни (т.е. «незавершимости») еще одна причина разграничения «мира культуры» и «мира жизни»: культура уступает место онтологии, культурфилософия склоняется перед «философией духа»: «Перед лицом Б-га, перед лицом другого человека <���…> перед лицом смерти человек освобождается от своих культурных оболочек. И последней реальностью для Бахтина является <���…> не человек культуры, но это самое, культурой неокачествованное «голое «я»», в диалоге с таким же центром экзистенциальной активности — «ты». Ведь «я», «дух» <���…> принадлежит не времени, не истории соотносимой с социумом и культурой, но вечности, названной «абсолютным будущим» [99, с. 300] (ср. с записями Бахтина из черновой тетради: «Поиски новой плоскости для встречи я с другим, новой плоскости для построения образа человека. Вера в адекватное отражение себя в высшем другом, Б-г одновременно во мне и вне меня» [103, с. 155].