Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

5. Итак, налицо противоречие между абсолютным характером отрицания, который присущ человеческому языку и является, в более широком смысле, трансцендентальным, — и его принципиальной неполнотой и незавершенностью. Другими словами, отрицание в одно и то же время и является утверждением, и не является им. Оно необратимо, но не завершено.

Следовательно, отрицание:

а) открывает потенциально бесконечную серию повторений и попыток его радикализации;

б) индуцирует, как собственный предел, фантом полного и абсолютного отрицания — как предмет желания и страха.

Понятно, что попытки «устроить» абсолютное отрицание, например «тоталитарными» режимами ХХ века (получившими свое имя на основе все того же фантома), до конца не удаются, а апокалиптические страхи полностью не оправдываются. Эта незавершенность катастрофы вовсе не утешает, а наоборот, именно она и является подлинно невыносимой, мучительной. Тем не менее она конституирует событие в сильном смысле слова, или, по Канту, возвышенный опыт — опыт, показывающий, что ни одно конечное событие не исчерпывает ни способности воображения субъекта, ни его способности сопротивления .

3) Проведенный здесь анализ, может быть немного тяжеловесный, прояснит нам теперь понятие события и позволит затем выявить внутреннюю связь между данными нам в опыте чертами революции.

Событие кристаллизуется вокруг сдвига, который имеет символическое значение отрицания. Оно обладает категорическим, неотменимым характером и в то же время является принципиально неудавшимся. Событие — это необратимая неудача. Уже сам символический характер фиксации свидетельствует об этой неудаче: необходимость заявления, например, «с этой минуты вы больше не рабы» указывает на то, что высказываемое не очевидно автоматически [38].

А. В силу своей незавершенности событие отрицания застревает в прошлом — всегда в абсолютном прошлом — субъекта неопределенной занозой, точнее, следом занозы, к которому субъект принужден постоянно возвращаться. Возвращение является повторением акта отрицания, а значит, отрицанием отрицания. Отрицание отрицания парадоксально, потому что оно, с одной стороны, продолжает и развивает отрицание, а с другой стороны, применяет отрицание к самому акту отрицания, стремится стереть сам след события.

Тем самым субъект события — не метафизический богоподобный основатель, а тот, кто возвращается к своему непрожитому прошлому. В этом повторном возврате и конституируется политический, познавательный, этический субъект — через простое отношение к себе во времени.

Б. Событие латентно и неопределенно. Отсюда два направления, в которых субъект участвует в событии: с одной стороны, вытеснение, запирательство и непризнание, с другой стороны, преувеличение и сублимация события, фантазия тотальной катастрофы, которой субъект страшится, которую он оплакивает и с которой он идентифицируется.

Итак, введение некоего чистого события в смысле события абсолютного совершенно излишне. Доступ субъекта к собственной отрицательности, его открытие во времени и пространстве, происходит за счет неудачи и неопределенности любого конкретного отрицания. «Чистота» события состоит в том, что его не было . В духе Хайдеггера можно сказать, что отрицание, в непереходном смысле глагола, отрицает : таков его способ бытия. Нельзя сказать, что оно — отрицание отрицания или отрицание отрицания отрицания, оно бесконечно и неопределенно отрицательно и поэтому описывается глаголом несовершенного вида. Субъект поэтому возвращается на деле не к тому или иному предмету отрицания, а к «чему-то» неясному, что с этим предметом произошло.

4) Что же тогда такое революция? Мы видим теперь правоту тех, кто считает, что антикоммунистическая революция была минимальной . Всякая революция в каком-то смысле минимальна, поскольку не соответствует собственному понятию. Но наша недавняя революция, как почти совершенно неудавшаяся, тем яснее предъявляет собственный смысл революции как таковой. От революции осталась только «вывеска» — переименование государства и диаметральное переворачивание господствующих ценностей. Но именно в формальном акте основания нового государства и нового строя и содержится все необходимое для революции. В какие-то часы августовского путча и последовавшие затем месяцы перехода к расформированию Союза произошел какой-то сдвиг, произошел «слишком быстро», чтобы субъект смог его прожить и осмыслить. «Раз» — и все вроде бы идет по-старому — но называется по-новому. Тем самым субъект оказался в ситуации принципиального отставания/опережения по отношению к себе. Дальнейшие годы проходили в поисках либо окончательного перелома, либо окончательного вытеснения случившегося и отмены происходящего события. Симптоматичны рассуждения начала 1990-х о «шоковой терапии»: фантазия мгновенного и окончательного перехода «на другую сторону», которая быстро приобрела обратный знак и стала символом диаболической силы полного уничтожения. «Шок» 1992–1993 годов, однако, заключался в том, что полного шока как раз не случилось: реформы забуксовали, сам «переходный этап» затянулся на годы, люди обнищали, но до голодных бунтов, как во Франции двумя столетиями раньше, дело не дошло; при этом продолжал ходить общественный транспорт и гореть свет. Для 1990-х годов были характерны меланхолия , тоска, чувство остановившегося времени (проявляющиеся либо в бессильных ламентациях [39], либо в яростной воле к развлечению и игре). Меланхолия — это чувство неопределенной потери, когда некий объект влечения (в нашем случае сакрализованное государство) потерян, но не изжит. Разрыв с объектом переходит тогда внутрь самого субъекта, в нашем случае — всего общества, и ведет к повторному «проигрышу» незавершенного разрыва — насилию социума по отношению к себе самому. «Застой» 1990-х годов был также проявлением самоторможения общества, его возврата к точке потери, и нежелания двигаться дальше. Но именно в этой точке застоя и затяжной тоски шла настоящая революция: обращение субъекта к себе и доступ его к событию, к времени как таковому — к тому, что движется, когда все стоит; к собственной силе сопротивления времени.