Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

Фейербах считает, что бескорыстие можно обосновать только теологически, потому что на практике любой наш поступок корыстен: если мы не получаем прибыли, а даже уменьшаем ее, например, помогая другу, мы получаем удовольствие от хорошего поступка, иначе говоря, корыстны. Фейербах здесь постоянно скрыто спорит со строгим морализмом Канта, для которого мораль выводится только из долга, а не из чувств и не из удовольствия. Но на это можно возразить, как это сделали бы неокантианцы, что бескорыстие – это не отказ от удовольствий, а определенная установка сознания, в которой действительная или возможная корысть не так важны, примерно по той же причине, как для установления научной истины не столь важно, получена ли она на приборах из меди или приборах из золота, если условия эксперимента соблюдены.

Нисколько; но мораль, конечно, не знает никакого собственного счастья без счастья чужого, не знает и не хочет никакого изолированного счастья, обособленного и независимого от счастья других людей или сознательно и намеренно основанного на их несчастье; она знает только товарищеское, общее счастье. <���…> Моральные сверхфизики в аристократическом высокомерии своих мыслей отказали чувственному наслаждению во всяком праве, во всяком участии в моральном законодательстве, потому что оно будто бы вследствие недостатка во всеобщности является лишь единичным и частичным; и тем не менее любой повседневный семейный стол, любой публичный банкет, на котором, быть может, не согласные в своих политических, моральных и религиозных мнениях люди согласны только относительно вкусной пищи и питья, – любой из них доказывает, что существует также и некоторый общий вкус.

Но относится ли это только к предметам чувства вкуса, чувств вообще? Не относится ли то же самое в такой же степени, а может быть, и в еще большей, к нечувственным и сверхчувственным предметам? Все люди различают добро и зло, право и несправедливость; но что такое право, что такое несправедливость? Насчет этих всеобщих вопросов нет никакого единодушия, если бросить взор за пределы своей страны и народа. Впрочем, что касается разницы во вкусах, то таковая выступает – и это замечание в высшей степени важно для роли стремления к счастью – собственно в области аристократической кулинарии, гастрономии; она не относится к простым, необходимым, всеобщим – хотя бы только и относительно всеобщим, как и все человеческое, – национальным, обычным в стране кушаньям.

Как единодушны в наслаждении и в похвале таких кушаний все сердца и языки! Только там, где икра или какое-нибудь иное возбуждающее аппетит экзотическое средство открывает собою обед, прекращается общий дух вкуса и вкус, а вместе с ним и человеческое счастье вообще становится «субъективным», «частичным», «единичным», каким его сделали наши спекулятивные философы, не различавшие между изысканным табльдотом и обыкновенной домашней кухней. Но в силу этого ни в каком случае не безнравственно вкушать лакомые кусочки, если имеешь к тому средства и не забываешь за этим других обязанностей и задач; но безнравственно лишать других или не позволять им того хорошего, какое позволяешь себе; безнравственно не признавать теоретически и практически стремления других людей к счастью как правоспособную силу; безнравственно не принимать к сердцу несчастье других и не замечать, что оно наносит ущерб нашему собственному стремлению к счастью.

Табльдот – общий стол в гостинице, с большим выбором блюд, которого не может быть на домашней кухне.

Принимать действенное участие в счастье и в несчастье других людей, быть счастливым со счастливыми, несчастным с несчастными, но лишь для того, как, впрочем, само собой разумеется, чтобы устранять зло, где только возможно, – вот единственная мораль. Для обязанностей по отношению к другим у нас нет другого источника, из которого мы могли бы почерпнуть, что такое добро или зло, нет другого материала и масштаба, кроме того, которым мы пользуемся при определении наших обязанностей по отношению к себе самим. Добро – то, что соответствует человеческому стремлению к счастью; зло – то, что ему заведомо противоречит.

Различие лежит только в предмете, только в том, что здесь дело идет о собственном, там же – о другом Я. И мораль как раз и состоит только в том, что то самое, что я без колебаний считаю позволенным по отношению к самому себе, я подтверждаю и допускаю в применении и по отношению к другим. Собственное счастье, конечно, не есть цель и назначение морали, но оно есть ее фундамент, ее предпосылка. Тот, кто не оставляет ему никакого места в морали, тот, кто изгоняет его, тот открывает двери дьявольскому произволу; ибо только из опыта моего собственного стремления к счастью я знаю, что хорошо и что дурно, знаю, что является или действует как жизнь или как смерть, как любовь или ненависть; только поэтому я не даю голодному камень вместо хлеба, жаждущему не даю царской водки вместо воды.