Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

Кулаком – отсылка к древнегерманскому «кулачному праву», форме дуэли.

Совесть (Gewissen) ведет свое происхождение от знания (Wissen) или связана со знанием, но она обозначает не знание вообще, а особый отдел или род знания – то знание, которое относится к нашему моральному поведению и нашим добрым или злым настроениям и поступкам. Различие этого знания от знания вообще или чистого знания отмечено даже уже в языке, как правильно заметили наши теологи и философы морали. Но хотя они и не придавали особенного веса значению немецкой приставки ge-, она как раз обозначает то же самое, что приставка συν- в греческом συνείδησις, то же, что и con- в латинском conscientia, то же, что немецкая приставка mit-. Совесть – значит совместно ведать, знать (Mitwissen). <���…>

Фейербах совершенно верно объясняет происхождение понятия «совести» в разных языках. В античности это слово не было распространено, при том, что чувство стыда было сильнейшим нравственным чувством у греков. Понятие о совести появляется у стоиков, например, у Сенеки, и окончательно утверждается как нормативное в Новое время, как моральное соответствие «сознанию» по Декарту и как приспособление церковного обычая исповеди (покаяния) к внецерковной светской жизни.

Если счастье не является принципом морали или даже совсем безнравственно, почему его отрицание должно быть во мне добродетелью, в то время как для других оно является утверждением безнравственного принципа? Если отрицание «воли к жизни» является для меня добродетелью, то почему я должен умирать за других для того, чтобы они жили, т. е. удовлетворяли, таким образом, свое стремление, мною отрицаемое? Не значит ли это ради нравственности умереть за безнравственность? Если добродетелью является снять с себя свой плащ, то вместе с этим плащом я надеваю на другого и мою недобродетель, в то время как я кичусь и украшаюсь добродетелью.

Фейербах отрицает сведение добродетели к жертвенности, потому что эта жертвенность не может стать примером для других. В этом он близок этике Евангелия, требующей не жертвенности, а сверхжертвенности: «И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду» (Мф. 5, 40).

Или, как может быть добродетелью то, что я, несмотря на собственный голод, не ем для того, чтобы мог есть другой, а ведь только отрицание стремления делает добродетель добродетелью? Но если это так, то я должен сказать другим: я ничего не ем, но только для того, чтобы ничего не ели и вы; я умираю, но для того, чтобы умерли и вы, чтобы и вы подтвердили, что долг больше, чем жизнь, что вы также отрицаете стремление к жизни! Но это не так и не должно быть так. Добродетель, долг не находятся в противоречии с собственным счастьем; они находятся в противоречии только с тем счастьем, которое хочет быть счастливым на счет других, на их несчастье.

Добродетель – это собственное счастье, которое, однако, чувствует себя счастливым только в связи с чужим счастьем, которое готово даже пожертвовать собой, но только потому и только тогда, когда обстоятельства, к несчастью, складываются так, что счастье других, которых больше, чем я, и которое значит для меня больше, чем я сам один для себя, зависит только от моего собственного несчастья, когда жизнь других зависит от моей собственной смерти. Это трагическая, болезненно ощущаемая, но, тем не менее, без сопротивления взваливаемая на себя необходимость; она следует если не из собственного стремления к счастью, то все же из любовно усвоенного стремления других к счастью; эта необходимость – счастье, но такое, которым наслаждается одновременно и жертвующий самим собой, по крайней мере, наслаждается в представлении и в надежде.

Представление – здесь не столько субъективное самоутешение, сколько наслаждение выполняемым долгом. Долг Фейербах мыслил, в отличие от Канта, не как основу нравственности, а как всегда некоторое чрезвычайное событие. Если это чрезвычайное событие происходит слишком быстро, зафиксировать его мы можем только в «представлении».

Тождественность людей является абсолютной не в уважении перед законом, а в уважении перед другим (хотя бы и не перед этим как раз случайным человеком), который тождествен тебе, следовательно, в уважении перед человеком. Автономия – это неестественное самопринуждение, самоизнасилование. Конечно, существует уважение перед самим собой, но долг представлен только другим человеком. Желание другого да будет моим желанием, ибо желание другого – это мое собственное желание в его положении, на его месте. Гетерономия, а не автономия, гетерономия как автономия έτερος другого – вот мой закон.