Александр Лимитовский: Увлечение и освобождение

Есть и особые жанры власти, что, будучи самостоятельными, чаще всего обнаруживаются нами в некоторых смешанных формах внутри других жанров. Возьмем, к примеру, военный жанр: он не бывает одиночным, он всегда идет под руку с какой-то альтернативной ему историей. Рассмотрим его чуть более подробно.

Начнем с того, что любая война это всегда (!) война между подростками, кидающимися снежками. На войне не может быть смерти, там может быть героизм, не может быть боли, может быть только мужественное ее превозмогание, не может быть Человека – он редуцируется, и остается от него один лишь пакостник и пакость (взорвать аэропорт, обозвать, кинуть камень в окно соседа, накакать под подушку – одно и то же), а из сюжета – конкуренция за совершение большей пакости. Один солдат заменяет другого, одна пакость следует за другой. Через запрет на смерть производится и запрет на жизнь. Человек не может, как требует от него война, поделиться своей смертью – нельзя сказать, что «это наше общее умирание», но именно это – основная, невозможная формула войны. Война есть мистификация умирания.

Конечно же, Я делаю различие между жанром войны в общем смысле, и войны в значении непосредственного нахождения на линии фронта (фронтовой жанр). Последнее мне представляется чем-то вроде мифологизации и ритуализации периодически повторяющегося психоза. Что-то вроде растафарианского культа или религиозной власти в каком-нибудь африканском племени, члены которого по своему лунному календарю употребляют какие-нибудь кактусы или грибы, и вводят себя в измененные состояния сознания, опыт чего ложится в основу мировоззрения, этики, и является основой властных мистификаций. Фронт – это такая шоковая психонавтика. Так или иначе, каждый ветеран любой войны подобен выписанному наркоману (конечно, здесь нет осуждения ни наркоманов, ни военных – среди и одних, и других, было множество выдающихся личностей: поэтов, музыкантов, ученых).

Таким образом, эти жанры плавно перетекают один в другой: война впадает в военщину, а военщина переходит в войну. Военщина есть регресс войны; культивирование военщины не может не подразумевать жажду воевать и пакостить, в то время как война не обязательно предполагает ее регресс. Однако в самой войне могут быть ниши, выходящие к ее регрессу – например, если мы играем этот жанр, записываясь в добровольцы на фронт – в то время как с фронта перейти обратно к простой войне или как-либо выйти из мистифицируемой ситуации гораздо будет труднее.

Еще раз обратим внимание читателя на то, что речь идет не о жанрах литературы или какого-либо еще сознательно создаваемого Человеком художественного искусства, и даже не о истории жизни Человека, а только о жанрах власти. Жанр власти, который разыгрывает Человек, не всегда совпадает с формальной стороной его деятельности. И уж тем более не каждая история, трагедия или комедия являются способом осуществления власти, как не каждый экзамен или порно-фильм есть акт садизма.

Кроме того, власть обладает не только своим жанром, но и своим заглавием. В качестве примера заглавия можно привести Статую Свободы, Серп и Молот, замок на горе, ремень на стенке. Это то, что озаглавливает власть, что чаще всего бросается в глаза сразу же, как только мы вспомним о власти. Как и в случае с жанрами, Человек фабрикует такие артефакты на известных ему языках, используя знакомые ему средства художественного выражения, часто заимствуя различные атрибуты из мифологии, делая отсылки к каким-то известным ему историческим событиям и закрепившимся в его голове нормативам мышления.

Разумеется, заглавие (как и сама власть) далеко не всегда нам в строгом смысле дано – но даже в тех проявлениях власти, где заглавие не имеет какой-либо четко определенной формы, его оказывается возможно без особых сложностей доделать (это происходит чаще всего через юмор – в частности, анекдоты, или через интернет-мэмы). Конечно, обычно у власти не одно, а несколько заглавий, но все они взаимосвязаны, и в целом составляют единство – уничтожение одного заглавия может повлечь за собой изменение всей системы в целом.

Заглавие является неотъемлемой составляющей любой власти. Более того, оно само представляет из себя власть, реализуемую в фантастической форме, особым образом высказанную на языке художественных образов и метафор, которые таким образом становятся своего рода эстетическим критерием истинности (как мы уже писали ранее, через путь к эстетическому наслаждению, а не через чувство прекрасного) для пациента. Что есть истина – зависит от субъекта, для каждого это что-то свое: это может быть авторитет, феноменологическая данность, какое-то косвенное доказательство или что-либо еще, в том числе что-то, что нам с вами может показаться совершенно неубедительным. При том это двусторонний критерий: эстетическое переживание становится для Человека доказательством соответствия его модели власти позитивному благу, на котором она паразитирует, а с другой стороны оказывается демонстрацией возможности реализации позитивного блага, его истинности относительно реальности, что вместе дает иллюзию осмысленного действия (Я могу этого добиться). Заглавие является «доказательством» того, что Я понимаю, что это правильно, справедливо и уместно, и что это надо делать именно так, как Я это делаю. Проще говоря, мы создаем такую игровую демонстрацию (как себе, так и для других) самой возможности реализации своих властных фантазий в жизнь, которая выступает еще и свидетельством справедливости и истинности этих фантазий. Поясним это более полно.