В. Шлыков - Память прошлых других. Как трансцендентальная экспликация историчности - к онтологии исторического сознания

Он радикально, наконец, ставит вопрос: «является ли воспоминание образом и если является, то каким именно? А если стало бы возможным – в ходе соответствующего эйдетического анализа – выявить сущностное различие между образом и воспоминанием, то как объяснить их переплетение, даже смешение не только на уровне языка, но и в плане жизненного опыта: разве не подразумеваем мы под воспоминанием-образом, даже под воспоминанием вообще образ прошлого, который мы себе создаем?» [ПИЗ, 72]. В намерение Рикёра, впрочем, входит не просто установление «сущностного различия», которое со времён Аристотеля было хорошо известно 31 31 «Мы всегда говорили, что общим для воображения и памяти является присутствие того, что отсутствует, а разъединяющим – с одной стороны, свойственное воображению отвлечение от реальности и видение ирреального, а с другой стороны, свойственное памяти полагание предшествующего реального» [ПИЗ, 72]. , а со времён Канта возвело воображение на недосягаемую для эмпирической памяти высоту, но обоснование трансцендентальной, «чистой памяти», которое бы порождало образ там, где смешивалось с воображением, и только. Рикёр опять обращается к Бергсону и его различению «чистого воспоминания» и «воспоминания-образа»: первое, «непротяжённое и бездейственное», Бергсон очищает от «всякой примеси ощущения, от связи с настоящим» и помещает в бессознательно-латентное состояние, откуда оно может быть извлечено под влиянием движения «актуального переживания», вызывающего постоянное возникновение образов и их узнавание [Материя и память, с. 248]. Существование чистого воспоминания всегда виртуально: будучи восстановленным в актуальном переживании, оживлённым в образе, оно оказывается ощущением, «слабым восприятием» чего-то отдалённого, притом настолько, что само собой приходит на помощь компенсирующее воображение. Необходима поэтому постоянная и напряжённая работа ума: ведь «просто образ, образ как таковой, не соотнесёт меня с прошлым, если только я не отправлюсь в прошлое на его поиски, прослеживая тем самым то непрерывное поступательное движение, которое привело его от темноты к свету» [там же, 245]. Несомненно, чистая память Бергсона пассивна настолько, насколько активно чистое воображение Канта: первая укрывается всегда в прошлом, позволяя воспоминаниям проявляться подобно фотографиям, второе действует в настоящем, неустанно формируя то, что Бергсон называл «актуальным переживанием». Рикёр в целом следует этому подходу 32 32 Он даже читает Фрейда через Бергсона, замечая, что «если говорить о психоанализе, то разрыв, возникающий между бессознательным как результатом вытеснения и бессознательным чистого воспоминания не является непреодолимой пропастью» [ПИЗ, 616]. , однако пытается всё же связать память с praxis, действием, идущим от некоего трансцендентального центра.

Кому в этом смысле можно атрибутировать память, работу по припоминанию? Рикёр вспоминает «внутреннего человека» Августина [ПИЗ, 137], локковскую эпохальную триаду тождество (identity), сознание (consciousness), самость (self) [ПИЗ, 143] и абсолютную субъективность Гуссерля [ПИЗ, 155]. Все они характеризуются особой имманентной длительностью акта, той длительностью, что порождает время, стало быть настоящее и его поток, а самое главное, сознание этого потока, дающее память его состояний. Подобно тому как конституируются пространственные объекты, обладающие бесконечным горизонтом интенции, конституируется и прошлое временного потока, конституируется из всегда актуальной точки-истока в качестве трансцендентального ego, прошлое которого и есть бесконечное прошлое конституирующих актов. Поэтому-то нет прошлого, а есть настоящее прошлое, и нет памяти прошлого, но есть забытая память настоящего. Рикёр называет это опасностью «абсолютизации присутствия настоящего» [ПИЗ, 159], угрожающей автономии памяти как проводника в забытое прошлое, и справедливо отмечает, что «эгологическому подходу недостает признания изначального отсутствия, отсутствия чужого „я“, „я“ другого, отныне предполагаемого в сознании единичного „я“» [ПИЗ, 159]. Немедленно же отметим эту совершенно примечательную формулировку: изначальное отсутствие «я» другого . Здесь изначальность указывает на его трансцендентальный характер, что вкупе с именованием «я» выявляет его равноисходность с понятием трансцендентального ego, абсолютного и единственного мирового полюса по Гуссерлю. « Другой » не упускает случая напомнить нам о неустранимой двойственности подобного определения: формального в соответствии с характеристикой всегда другой, чем… и содержательного в дефиниции « другие люди, близкие и незнакомые ». Наконец, концепция отсутствия позволяет нам вместо жёсткой конфронтации с классической феноменологией, которую Деррида не без оснований называет «метафизикой присутствия», установить взаимодополнительную связь, попутно предложив оригинальное решение для старой греческой загадки репрезентации прошлого, присутствия в настоящем памяти ныне отсутствующей вещи. Рикёр, конечно же, касается знаменитого поворота Гуссерля к интерсубъективности, что в своё время сделали и мы, но предпочитает не распространяться на этот счёт, риторически вопрошая: «Существует такой момент, когда надо переходить от „я“ к „мы“. Но не является ли этот момент изначальным, новой исходной точкой?» [ПИЗ, 166].