В. Шлыков - Память прошлых других. Как трансцендентальная экспликация историчности - к онтологии исторического сознания

Первая часть книги – «О памяти и припоминании» – начинается с указания на греческие корни вопроса о памяти: «у греков было два слова – mnêmê и anamnesis – для обозначения, с одной стороны, воспоминания, рождающегося в конечном счете пассивно, так что его появление в голове можно характеризовать как чувство – pathos; с другой стороны – воспоминания как объекта поиска, обычно называемого вспоминанием, припоминанием» [ПИЗ, 21]. Это соответствует, продолжает Рикёр, «раздвоению на когнитивный и прагматический подходы», на вопросы «что помнить» и «как помнить», и позволяет оценить память не только как эпистемологическую подпорку истории, но и как деятельность по созиданию последней. Однако и на том, и на другом пути память поджидает его главный конкурент – воображение, «поставить на место» которое означает избавить воспоминание от постоянного и заведомо проигрышного сравнения с эталоном, во-первых, и во-вторых, от включения его в более общую проблематику образа, eikôn , и отпечатка, typos . Для этого – первого и исключительно важного – шага Рикёр предлагает противопоставить два «рассуждения на эту тему, два topoi: платоновское и аристотелевское» [ПИЗ, 24]. Первое, из «Теэтета», говорит о памяти как представлении в настоящем отсутствующей вещи: какого рода это отсутствие, не столь важно, гораздо важнее, что образ, который возникает в наших душах в настоящем, есть отпечаток некогда воспринятого. Тем самым, он подпадает под общие вопросы, связанные с воображением: подражание ( mimesis ) образцу, существование в виде следа ( sêmeia ), подобие всему искусственному и призрачному ( phantasma ). Для Платона существенно разобраться с образом-воспоминанием топологически, встроив его в иерархию бытия: в качестве бледных, одномерных подобий великолепных идей (ιδεα). Другое дело Аристотель: Рикёр сразу же подчёркивает его ключевую фразу «память сопряжена с прошлым». «Именно контраст с „будущим“ предположения и ожидания, а также с „настоящим“ ощущения (или восприятия) подчеркивает эта исключительно важная, характерная черта» [ПИЗ, 36]. Тем самым темпоральность признаётся неотъемлемым правом памяти на собственный предмет, отличный от отпечатка-образа. Каков же он? Это воспоминание. Русский язык, даже сильнее, чем греческий или французский, подчёркивает здесь единство действия, приводящего к возобновлению памяти, и результата этого возобновления. Воспоминание – подлинное Tathandlung Фихте: целостность дела и действия, цели и процесса её достижения. Аристотель, впрочем, от использования образа не отказался: воспоминание для него также образ, но не отпечаток, а изображение (graphe), отсылающее к некоему действию, после которого оно возникает. Это действие (kinesis) возвращающее: оно повторяет (обновляет) изображаемое, благодаря и вопреки тому интервалу времени, который истек. Поэтому, в отличие от платоновского подхода, где пассивный след мог лишь медленно стираться и исчезать, что ещё раз подчёркивало непрочный и иллюзорный характер отпечатка, аристотелевское воспоминание активно борется за собственное существование: оно достигает своего архе в узнавании.

Таким образом, именно в трактате Аристотеля было обосновано различение между mnêmê – простым памятованием, вдруг пришедшим на ум, и anamnesis – усилием по воспоминанию, строящемся на преодолении временной дистанции между настоящим и прошлым. Одновременно, образ, возникающий в памяти, был отличен от образа, порождаемого воображением, благодаря своей неотчуждаемой характеристике как прошедшего, бывшего. Впрочем, Рикёр не спешит с греческими выводами и предпочитает дополнить их более основательным феноменологическим исследованием.

На сей раз его союзники: Бергсон, Гуссерль и Кейси. Если воспоминания принадлежат нам, сегодняшним, спрашивает Рикёр, то каким образом они связаны с прошлым, «узнаются как „прошлые“»? [ПИЗ, 46]. Ответ он предлагает искать с помощью нескольких оппозиций, имеющих неопределённый эпистемологический статус, который «вытекает из взаимопроникновения дословесного жизненного – его я называю жизненным опытом, переводя этими словами Erlebnis гуссерлевской феноменологии, – и работы языка, которая с неизбежностью ставит феноменологию на путь интерпретации, то есть герменевтики» [ПИЗ, 47]. Яркое признание, бросающее нас уже с первой оппозицией « привычка – память » в самые недра «исторического состояния» (о чём, впрочем, Рикёр сам честно предупреждает [сноска 28]). Здесь имеет значение опыт и прежде всего опыт: повторяющийся, а потому являющийся частью моего привычного настоящего, или вспоминающий, а потому представляющий мне уникальность того события, которое прошло и более не повторится 30 30 См. Бергсон. Материя и память. . Запомним: причина уникальности прошлого в его неповторимости, точнее, его повторимости только как воспоминания, но не в воспоминании.