В. Шлыков - Память прошлых других. Как трансцендентальная экспликация историчности - к онтологии исторического сознания

Важно, что, ближайшим образом определив временность присутствия, Хайдеггер тут же озабочен необходимостью анализа собственного и несобственного «временения временности» [там же, с. 332], каковое временение он и называет историчностью. Этот анализ приводит его к следующим выводам: а) «присутствие экзистирует всегда как собственно и несобственно историчное» [там же, с. 376], б) несобственная историчность присутствия тематизируется как повседневность [там же], в) собственная (аутентичная) историчность присутствия тематизируется как «судьба» [там же, с. 385]. С повседневностью в модусе das man, скрывающей присутствие от самого себя, все более-менее ясно, но что Хайдеггер намерен сказать, употребляя такое «нефилософское» понятие, как судьба ? Генеалогически оно, бесспорно, восходит к понятию «жизненной взаимосвязи» Дильтея, ибо схожим образом обозначает то нередуцируемое целое, к которому одновременно сводятся: а) «неразрывное единство человеческой самости и окружающего мира» [Роди. Жизненные корни гуманитарных наук, с. 17], б) синтетическое единство всех жизненных энергий человека (мышления, чувства, дыхания, роста) и в) временящее единство индивидуальных перспектив и вызовов эпохи. Хайдеггер, тем самым, определяя судьбу как: « заключенное в собственной решимости исходное событие присутствия, в котором оно, свободное для смерти, передает себя себе самому в наследованной, но все равно избранной возможности » [Бытие и время, с. 384], лишь «драматизирует» с точки зрения живого присутствия то, что у Дильтея было «бесстрастно» высказано с позиций «исторического разума». Но в этой «философской драме» нужно усматривать не только и не столько экзистенциальную ноту, сколько желание более последовательно и строго соответствовать тому «историческому мировоззрению», «борьба» за которое и была начата Дильтеем.

Рассмотрим чуть подробнее «логику» собственной историчности. Во-первых, «„жизненная взаимосвязь“, в которой присутствие постоянно держится, конституируется событием присутствия» [Конев. Критика способности жить, с. 159]. При этом, «событие в фундаментальной онтологии нельзя понимать в качестве исторического факта, оно есть бытийное основание историчности присутствия. Историчность присутствия является истоком мировой истории, где уже возможно то, что классическая историография называет историческим фактом» [там же, 164]. Событие есть то, как присутствие сбывается, простирается «между рождением и смертью», организует себя как целое, о-собляется. И на вопрос «как?» Хайдеггер отвечает: решительно заступая . В решимости присутствие встает перед лицом смерти и принимает на себя то сущее, которое оно есть в своей брошенности. Причём, если в неподлинном модусе присутствие пассивно заброшено в мир, то в подлинном оно само бросает себя, «размыкая всякий раз открывающиеся фактические возможности исходя из наследия , которое оно как брошеное принимает » [Бытие и время, с. 383]. Принятие наследия есть, стало быть, целиком дело выбора тех возможностей, которыми бы присутствие могло передавать «себя себе самому». Этот-то свободный выбор и эти «наследуемые, но всё равно избранные» возможности и становятся судьбой присутствия. Однако, поскольку всё это свершается в-мире и в модусе фактичности, присутствие не в состоянии отдалиться от со-присутствующих, напротив, оно и их также должно включить в собственную экзистенцию, выбрать как со-бытийствующих и со-возможных. Тогда судьбоносность присутствия впервые замыкается в полноте своего соб ы тия, определяясь как со-быти е на историческом пути [Бытие и время, с. 384—385].

Во-вторых, важным конститутивным моментом историчности является возобновление . «Возвращающаяся к себе решимость становится возобновлением преемства (наследия)» [Конев, 165]. «Возобновление есть отчетливое преемство, т.е. возвращение к возможностям сбывшегося присутствия», пишет Хайдеггер [Бытие и время, с. 385]. То есть некогда «другое» присутствие заступало к собственным возможностям и теперь они, ещё действующие сегодня как прошлые, становятся наследием сбывающегося присутствия. Однако, размышляет он далее, «возобновление (Wiederholung) скорее возражает возможности присутствовавшей экзистенции. Возражение (Erwiderung) возможности в решимости вместе с тем как мгновенно-очное (augenblickliche) есть отзыв (Widerruf) того, что в сегодня действует как «прошлое»» 14 14 К сожалению, в русском переводе упущена существенная игра корней «wieder» и «wider», первый из которых указывает на восстановление прежнего состояния, а второй – на ответное действие. Поэтому смысл хайдеггеровой цитации состоит в том, что возвращение к прошлым возможностям прошлой экзистенции есть прежде всего ответ, стало быть, диалог с ней, а не слепое копирование, и поэтому в некотором смысле противодействие, агон, тому, что сегодня сохраняется всего лишь как прошлое. [Бытие и время, с. 386]. Таким образом, возобновление как особый модус решимости принимает прошлое не так, как оно просто есть (помнится), но так, чтобы оно наступало всеми своими возможностями, которые только когда-либо реализовывались, и побуждало к выбору из них тех, которые присутствие готово взять на себя как свои и тем самым отменить (ну или хотя бы отложить) все прочие. Только тогда судьба и возобновление будут модусами «собственной историчности присутствия». «Собственная историчность понимает историю как возвращение (Wiederkehr) возможного и знает о том, что возможность возвращается, лишь если экзистенция судьбоносно-мгновенноочна открыта для нее в решившемся возобновлении» [Бытие и время, с. 391—392]. ««Возвращение» в этом случае – не повторение и не традиция, а новое «проигрывание» истории, «прошедшее» становится не просто актуально, а таким, как если бы свершалось мною здесь и сейчас. Здесь-то и появляется подлинная история как история в сослагательном наклонении, против которой всегда выступают историографы (историки). Но эта не история типа «что было бы, если бы того-то и того-то не было (было)», а история типа, который реализует знаменитую мысль Паскаля: агония Христа всегда длится, т. е. надо так жить, как если бы Христос только что был распят, и ты этому ужаснулся. Это и было бы «возвращением» возможности» [Конев, 174].