Виктор Бычков - Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Прежде всего поражает та смелость, с которой Гюстав Моро порвал с устоявшейся иконографической традицией для того, чтобы выявить экзистенциально значимый аспект мифа. Сам замысел картины – независимо от степени его художественного воплощения – позволяет ощутить стоящую за ним имагинацию, отражающую в образе сложнейшие процессы в глубинах подсознания Моро, соприкасавшихся с миром мифических архетипов. С древнейших времен, точнее говоря, с эпохи древнегреческой архаики, еще точнее, с VII в. до Р. Х., от которого остались первые сохранившиеся до наших дней изображения критского мифа, доминировал образ победоносного Тесея, убивающего и уже поразившего насмерть Минотавра. На краснофигурном килике, хранящемся в Археологическом музее во Флоренции и датируемом началом V в. до Р. Х. (ок. 480 г.), Тесей, схватив Минотавра за правый рог, пронзил мечом шею чудовища, из которой хлещут потоки крови. Судя по динамике конвульсивных жестов Минотавра, в нем сохранялись какие-то остатки жизни, иными словами, художник изобразил момент умирания быкочеловека. На другом килике, относящемся уже к концу V в. до Р. Х. (ок. 420 г.), Тесей вытаскивает за ухо уже убитого Минотавра, видна только бычья голова и беспомощно свисающие руки. Рядом с Тесеем стоит Афина Паллада. (Оба рисунка воспроизведены во втором томе «Мифов народов мира».) Не буду теперь перечислять все вариации на данную тему, данные в искусстве древних греков, этрусков и римлян. Сама по себе это увлекательная тема, но для цели данного письма вполне достаточно двух приведенных примеров, чтобы только отметить основное в сложившейся иконографии мифа: акцент ставится на победе Тесея и поражении Минотавра. В таком виде традиция просуществовала и до первой половины XIX века. Назову только несколько произведений, которые мог видеть и Гюстав Моро, тогда легче оценить степень новизны и экзистенциальности его интерпретации древнего мифа.

В феврале 2012 г. я ездил в Страсбург, чтобы посетить выставку «Европа призраков, или завороженность оккультным, 1750–1950». Она вписывается в целый ряд выставок последнего времени, посвященных оккультным и эзотерически-символическим темам в европейском искусстве. Ей предшествовала выставка «Следы духовного», которую я многократно посещал в Мюнхене. Тут я сумел кое-что (хотя бы эскизно) написать вам, дорогие собеседники, надеясь пробудить интерес к подобной тематике в рамках нашего Триалога. На страсбургскую же экспозицию – при всем желании – не хватило ни времени, ни сил, о чем сожалею, поскольку теперь многое забывается, хотя на помощь готов прийти прекрасно изданный каталог. К моей радости, одно из последних писем В. В. позволяет надеяться, что беседы о мифе и символе органически приведут нас к истокам духовной жизни, скрытым от повседневного сознания. Если представится возможность, то в давно вынашиваемом письме о выставке Hilma af Klint можно будет коснуться и страсбургских впечатлений. Теперь же завел речь о Страсбурге только для того, чтобы упомянуть о затронувшей мое воображение картине Шарля-Эдуарда Шеза (Charles-Edouard Chaise) в страсбургском Музее изящных искусств (Musée des Beaux-Arts). На сравнительно большого формата полотне изображен Тесей, победоносно попирающий ногой тело мертвого Минотавра. Вокруг героя ритмично расположены группы ликующих афинян, освобожденных героем от гибели. Вся композиция по своему гармоническому и уравновешенному построению напоминает более всего Пуссена, не говоря уже о том, что пейзаж на отдаленном фоне просто кажется написанным пуссеновской кистью и, возможно, даже являет собой вдумчиво переработанную «цитату».

Не буду преувеличивать художественные достоинства картины Шеза, но тогда во время беглого пробега по залам с второстепенными полотнами она поразила меня сюрреалистически убедительным изображением сраженного быкоголового чудища. Для памяти я сделал отметку в записной книжке, так сказать, на всякий случай, и вот теперь этот предполагаемый случай таки представился. Лучшего контраста к картине Гюстава Моро трудно придумать. Поскольку имя художника я потом начисто забыл, да и тогда не старался запомнить, отнеся самого мастера к скромному разряду живописцев, именами которых не стоит обременять и без того перегруженную музейную память, то принялся разыскивать давно заброшенную и затерянную записную книжку. Поиски не принесли желанного результата. Возникло досадное чувство неиспользованной возможности оттенить – ссылкой на полузабытое страсбургское полотно – экзистенциально насыщенную новизну картины Моро, пока однажды за кофе неожиданно не вспомнилось, в каких завалах можно найти искомую запись… (Пишу об этих мелочах только потому, что они наглядно показывают запутанный ход всей герменевтической процедуры и, как мне кажется, через такие мелочи просвечивает нечто от «идеи», лежащей в основе индивидуального эстетического опыта.)