Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Полемика на три фронта: критика власти, борьба с традициями и атака на предрассудки — представляет традиционный образ Про­свещения. Все три фронта — это поля сражений с противниками, не желающими диалога. Просвещение намерено говорить с ними о ве­щах, о которых власти и традиции предпочитают молчать: разум, справедливость, равенство, свобода, истина, исследование. Молча­ние лучше гарантирует сохранение существующего положения. Раз­говор может завести далеко, к непредсказуемому будущему. Про­свещение идет на этот диалог почти с голыми руками, вооружив­шись только хрупким предложением свободно соглашаться с тем аргументом, который окажется лучше. Если бы оно могло добивать­ся своего силой, оно было бы не Просвещением, а способом разно­образить несвободное сознание. Итак, что же остается делать, если обычно люди руководствуются правилами, установленными отнюдь не на «разумных» основаниях?

Просвещение пытается выжать из этой ситуации максимум воз­можного. Так как ему все дается с боем, оно почти с самого начала наряду с мирным приглашением к диалогу занимает вторую, воин­ствующую позицию. Ему наносят удары, следовательно, оно должно отвечать ударом на удар. Иной обмен ударами продолжается столь длительное время, что было бы бессмысленно задаваться вопросом, когда он начался. История критики идеологий представляет собой по большей части историю этого второго полемического жеста — историю великого ответного удара. Такая критика — как теория борьбы — служит Просвещению двояко: как оружие против закос­невшего консервативно-самодовольного сознания и как тренинг для поддержания себя в форме. Отказ противника от просветительского диалога является столь важным фактом, что он превращается в теоре­тическую проблему. Тот, кто не желает участвовать в Просвещении, должен иметь на то свои причины — и, вероятно, не те, которые он приводит. Само сопротивление становится предметом исследования Просвещения. Таким образом из противника создается «клинический случай», из его сознания — объект. Если он не желает говорить с нами, нужно говорить о нем. Но с этого момента, как и при всякой настроенности на борьбу, о противнике начинают думать не как о некоем Я, а как об аппарате, в котором отчасти открыто, отчасти скрыто действует механизм сопротивления, который делает его не­свободным и который повинен в возникновении ошибок и иллюзий.

Критика идеологий означает полемическое продолжение не­удавшегося диалога другими средствами. Она объявляет войну сознаний — даже там, где она еще подает себя серьезно и «неполе­мично». Принцип поддержания мира в соответствии с действитель­ным положением вещей уже лишен силы. Тут-то и обнаруживается, что нет такой интерсубъективности, которая не была бы точно так же и интеробъективностью. В нанесении и получении ударов обе стороны становятся друг для друга субъективными объектами.

Говоря точнее, критика идеологий желает не просто «наносить удары», но производить точные операции, как в хирургическом, так и в военном смысле этого слова: заходить противнику во фланг, рас­крывать его, обнаруживать его намерения. Разоблачить — означает выставить на свет механизм ложного и несвободного сознания.

В принципе, Просвещение знает лишь две причины, по кото­рым возникает неистинность: заблуждение и злая воля. Пожалуй, последняя может считаться субъектом — ведь только если против­ник лжет сознательно, «ложное мнение» связывается с неким Я. Если же кто-то находится во власти заблуждения, то ложное мнение имеет свою основу не в Я, а в ме­ханизме, который искажает пра­вильное мнение. Только ложь об­ладает собственной ответственно­стью, тогда как заблуждение, будучи механическим, сохраняет относительную «невинность». Но заблуждение быстро распадается на два различных феномена: про­стое заблуждение, основанное на логической или смысловой ошиб­ке, которая относительно легко может быть исправлена, и упор­ное, систематическое, цепляюще­еся за собственные жизненные ос­новы заблуждение, которое теперь называется идеологией. Так возникает классический ряд форм лож­ного сознания: ложь, заблуждение, идеология.

Любая борьба с необходимостью приводит ко взаимному пре­вращению субъектов в нечто вещественное. Поскольку Просвеще­ние не может отказаться от своего притязания утвердить лучшее зна­ние вопреки сопротивлению блокирующего себя сознания, оно вы­нуждено в конечном счете «производить операции» на том, что находится за сознанием противника. Поэтому критика идеологии приобретает жестокий характер, который она — если вообще при­знает свою жестокость — полагает лишь реакцией на жестокости «идеологии». Здесь лучше, чем где бы то ни было, обнаруживается, что «философская» критика идеологий в действительности есть на­следница великой сатирической традиции, в которой мотив срыва­ния масок, разоблачения, выставления в голом виде использовался как оружие с незапамятных времен. Но современная критика идео­логии — таков наш тезис — роковым образом отделила себя от мощных смеховых традиций сатирического знания, которые в фило­софском плане уходили корнями в античный кинизм. Новейшая кри­тика идеологии выступает уже в парике серьезности, и даже в марк­сизме, а в психоанализе и подавно, надевает строгий костюм и гал­стук, чтобы не утратить буржуазной респектабельности. Она отказалась от своей жизни в качестве сатиры, чтобы завоевать свое место в книгах в качестве «теории». От живых форм горячей поле­мики она отступила на позиции холодной войны сознаний. Генрих Гейне был одним из последних писателей классического Просвеще­ния, которые в открытой сатире отстаивали право критики идеоло­гий на «оправданную жестокость» — и общественность в этом не последовала за ними. Обуржуазивание сатиры с превращением ее в критику идеологии было столь же неудержимым, сколь и обуржуазивание общества вкупе со всеми его оппозициями.