Петер Слотердайк - Критика цинического разума

Речь идет о процессе, который происходит исключительно мир­но — о процессе, в результате которого, под давлением веских резо­нов, покидаются позиции, которые уже невозможно удерживать и отстаивать. Тем самым Просвещение заключает в себе, если позволи­тельно так выразиться, утопическую первосцену: мирную теоретико-познавательную идиллию, прекрасное и академическое зрелище — зрелище свободного диалога заинтересованных в познании людей, происходящего без всякого принуждения. Здесь сходятся для диа­лога непредвзятые, не порабощенные своим собственным сознани­ем, не угнетенные социальными обязательствами индивиды — схо­дятся для диалога, направленного на выяснение истины по законам разума. Из истины, которую желают распространять просветители, проистекает вынужденное — без применения силы — присоедине­ние к более твердым основаниям. Этот шаг протагонист или откры­ватель просветительской идеи осуществил и сам, только несколько раньше по времени, что, возможно, потребовало и от него пожерт­вовать своим ранее существовавшим мнением.

Процесс Просвещения, в соответствии с этим, имеет две сторо­ны: присоединение к лучшей позиции и расставание с ранее суще­ствовавшим мнением — предрассудком. Здесь налицо амбивалент­ность чувств: радость обретения и боль утраты. Утопия исполненно­го любви критического диалога предвидит эту трудность. Боль утраты становится переносимой от сознания того, что на нее идут совместно и добровольно, платя такой ценой за обретение общности. «Проиг­равший» вправе считать себя на самом деле выигравшим. Таким об­разом, просветительская беседа, в сущности, есть не что иное, как рабочая борьба мнений и исследовательский диалог между персона­ми, которые a priori следуют правилу поддержания мира, потому что они могут закончить свою встречу только как выигравшие — выиг­равшие в познании и в солидарности. Потому-то и решаются рас­статься с ранее существовавшим мнением — ведь это вполне можно вынести.

Это, как уже было сказано, академическая идиллия и в то же время регулятивная идея всякого Просвещения, которое не желает отказываться от перспективы примирения и братания. То, что дей­ствительность выглядит иначе, вряд ли кого-то удивит. В кон­фронтации Просвещения с ранее возникшими установками созна­ния речь идет о чем-то совсем ином, чем истина: о властных позици­ях, о классовых интересах, о незыблемых точках зрения школ, об устремлениях и желаниях, о страстях и о защите «тождественнос­ти», о борьбе за сохранение существующего положения. Эти исход­ные данности столь сильно меняют форму просветительского диалога, что было бы более уместно вести речь о войне сознаний, чем о мир­ной беседе. Противники не выполняют договор о мире, о котором они условились заранее,— скорее, они ведут конкурентную борьбу, нацеленную на вытеснение и уничтожение; и они не свободны от тех властных сил, которые велят их сознанию говорить так, а не иначе.

Перед лицом этих фактов, открывающихся трезвому взгляду, модель диалога можно предлагать, только сознательно греша про­тив реализма. Она признает лишь весьма ограниченное значение за архипрагматичным правилом: primum vivere, deinde philosophari *; ведь, насколько известно, сплошь и рядом возникают ситуации, где «философствование» — это единственное, что помогает жить дальше.

Возникает искушение позубоскалить над «методологическим антиреализмом» идеи диалога; и действительно, часть этой книги посвящена тому, чтобы утвердить право смеяться над всякой фор­мой глупого идеализма; но когда все противоречия будут сняты, про­изойдет возвращение к этому началу — разумеется, с сознанием, которое прошло через все адовы круги реализма. Сохранить в силе целительную иллюзию свободного диалога — вот конечная задача философии.

Несомненно, само просветительство ранее, чем что бы то ни было, обнаружило, что с одним только рациональным и вербальным

диалогом «дело не вытанцовывается». Никто не мог почувствовать острее, чем оно, возникновение заминок, искажения жизненных пред­посылок, появление внезапных перерывов, неудачу диалога. Ведь началу критики идеологий сопутствует удивление тому, насколько туг на ухо оппонент, удивление, которое быстро уступает место реа­листическому освобождению от иллюзий. Тот, кто просто не желает слушать, способен дать почувствовать это другому. Просветитель­ство вспоминает о том, с какой легкостью открытый разговор может привести в лагерь и в тюрьму. Властвующие силы не так-то просто позволяют говорить с собой и не садятся добровольно за стол пере­говоров со своими противниками — они считают, что будет лучше, если те сядут за решетку. Но и традиция — если позволительно будет столь аллегорически выразиться о ней — в первую очередь не чувствует никакого желания предоставить просветителям право го­ворить вместе с собой. С незапамятных времен для всего человечес­кого восприятия старое считается истинным, а новое — сомнитель­ным. Это «архаическое» чувство истины должно быть подавлено Просвещением прежде, чем новое покажется нам истинным. Рань­ше считалось само собой разумеющимся, что политические и духов­ные властвующие силы объединяются в консервативный фронт, ко­торый отвергает все нововведения. Там, где происходили духовные реформы (я имею в виду прежде всего монашеские движения Средне­вековья и религиозные перевороты XVI века), они понимали себя как «консервативные революции», которые повиновались стремле­нию вернуться к истокам. Наконец, некоторую третью — после вла­ствующих сил и традиций — инстанцию, мешающую прислушаться к призывам в духе просветительских новаций, являют собой всегда до отказа забитые всякой всячиной головы людей. Они встречают Просвещение сопротивлением инертных привычек и тщательно обе­регаемых воззрений, которые оккупировали все пространство созна­ния и которые только в исключительных ситуациях можно заста­вить услышать другой разум, отличный от традиционного. Но сосуд знания не может быть заполнен дважды. Просветительская критика видит во всем, что «уже наличествует» в головах, своего исконного внутреннего врага; она дает ему свое презрительное название — пред­рассудки.