Фридрих Ницше - Сумерки идолов или как философствуют молотом

Предположим, будет осознана вся преступность такого восстания против жизни, которое в христианской морали стало уже чем-то почти священным. Тогда, к счастью, будет осознано также и нечто другое: бесполезность, иллюзорность, абсурдность, лживость такого восстания. Осуждение жизни со стороны живущего оказывается ведь в конечном счёте лишь симптомом определённого рода жизни; вопроса о том, справедливо оно или нет, мы этим вовсе не ставим. Надо было бы занимать позицию вне жизни, а с другой стороны, знать её так же хорошо, как один, как многие, как все, кто её прожил, чтобы вообще сметь касаться проблем ценности жизни — достаточные основания для того, чтобы понять, что эта проблема для нас недоступна. Говоря о ценностях, мы говорим под влиянием вдохновения, под влиянием оптики жизни: сама жизнь принуждает нас устанавливать ценности, сама жизнь оценивает через нас, когда мы определяем ценности... {41} 41 Ср. подготовительные материалы к «Человеческое, слишком человеческое», в частности, комментированный конспект книги Е. Дюринга «Ценность жизни»: ПСС 8, 9 [1]. Отсюда следует, что и та противоестественная мораль , которая понимает Бога как противопонятие и осуждение жизни, есть лишь оценка, производимая жизнью — какой жизнью? каким видом жизни? — Но я уже дал ответ: нисходящей, ослабленной, усталой, обречённой жизнью. Мораль, как её понимали до сих пор — как напоследок её сформулировал ещё и Шопенгауэр в качестве «отрицания воли к жизни», — есть сам инстинкт décadence, обращающий себя в императив. Она говорит: «погибни!» — она есть суждение осуждённых...

Вникнем же наконец в то, какая наивность вообще говорить: «человек должен быть таким-то и таким-то!». Действительность показывает нам восхитительное богатство типов, роскошь расточительной игры и смены форм, а какой-нибудь несчастный подёнщик-моралист говорит на это: «Нет! человек должен бы быть иным »?.. Этот лизоблюд и пустосвят знает даже, каким именно должен быть человек; он малюет на стене самого себя и говорит при этом «ecce homo!»... Но даже когда моралист обращается к отдельному человеку и говорит ему: « Ты должен бы быть таким-то и таким-то!» — он не перестаёт делать себя посмешищем. Индивид есть во всех отношениях частица фатума, ещё один закон, ещё одна необходимость для всего, что близится и что будет. Говорить ему: «изменись» — значит требовать, чтобы всё изменилось, даже вспять... И действительно, были последовательные моралисты, они хотели видеть человека иным, а именно, добродетельным, они хотели сделать его своим подобием, а именно, пустосвятом: для этого они отрицали мир! Не малое безумие! Вовсе не скромный вид нескромности!.. Мораль, поскольку она осуждает , сама по себе, а не из видов, соображений, целей жизни, есть специфическое заблуждение, к которому не следует питать ни малейшего сострадания, идиосинкразия дегенератов , причинившая невыразимое количество вреда!.. Мы, иные, мы, имморалисты, наоборот, раскрыли наше сердце всякому пониманию, постижению, одобрению . Мы не отрицаем с такой лёгкостью, мы ищем чести для себя в том, чтобы быть утверждающими . Мы всё больше ценим такую экономию, которая умеет пользоваться даже всем тем, что прежде отвергалось — отвергалось священным сумасбродством жреца, больным разумом в жреце, — на ту экономию в законе жизни, которая извлекает свою выгоду даже из отвратительных разновидностей пустосвята, жреца, добродетельного, — какую выгоду? — Но сами мы, мы, имморалисты, являемся ответом на это...

Заблуждение, заключающееся в смешивании причины и следствия. — Нет более опасного заблуждения, чем когда путают следствие и причину : я считаю его настоящей порчей разума. Тем не менее это заблуждение принадлежит к числу наиболее древних и ранних привычек человечества: оно даже освящено у нас, и носит название «религии», «морали». Его содержит в себе каждое положение, формулируемое религией и моралью; виновниками этой порчи разума являются жрецы и законодатели нравственности. — Приведу пример. Всякий знает книгу знаменитого Корнаро, в которой он рекомендует свою скудную диету как рецепт долгой и счастливой — а также добродетельной — жизни. {43} 43 Книга венецианца Лодовико Корнаро (1475–1566) «Discorsi della vita sobria» в немецком переводе сохранилась в библиотеке Ницше. Не многие книги находили столько читателей, как эта; она ещё и теперь ежегодно печатается в Англии многотысячными тиражами. Не сомневаюсь в том, что мало какая книга (за исключением, разумеется, Библии) принесла столько вреда, сократила столько жизней, как этот столь благонамеренный curiosum [19] курьёзом ( лат. ). . И это из-за того, что путают причину и следствие. Простодушный итальянец видел в своей диете причину своей долгой жизни: тогда как предусловие долголетия — чрезвычайно медленный обмен веществ и их малый расход — было причиной его скудной диеты. Он не был волен есть мало или много, его умеренность не была «свободной волей»: он становился болен, когда ел больше. Но кто не карп, тому не только на пользу, но и необходимо есть как следует . Учёный наших дней, который быстро расходует нервную энергию, погубил бы себя этим régime [20] диета, режим ( фр. ). Корнаро. Crede experto [21] Верьте эксперту ( лат. ). . {44} 44 Ср. в письме Овербеку: «За Ниццу я держусь крепко, в климатическом отношении это моя “земля обетованная”. Только вот здесь надо основательно питаться и жить не а ля Корнаро» (30 марта 1884).