Жиль Делез - Логика смысла / Theatrum Philosophicum

Напротив, при возникновении цепи, когда дизъюнкции связаны только с хорошим объектом депрессивной позиции, дизъюнктивный синтез имеет только ограничивающее и негативное использование.

Cf. Robert Pujol, «Approche theorique du fantasme» (La Psychanalyse, № 8, p.20): основная базовая составляющая — фонема — в то виде, как она функционирует по отношению к другой фонеме, «избегет взрослого, поскольку рассудок последнего настроен лишь на смысл, исходящий из звучания, а не на само звучание. Мы полагаем, что субъект-ребенок слышит другим ухом, он чувствителен только к фонематической составляющей означающей цепи…».

Serge Leclaire, Psychanalyser, Paris, Le Scuil, 1968, pp. 90–95.

О слове «Poord'jeli», его первом аспекте или первой серии, которую оно подчиняет, см. С-Леклер, Цит. соч., pp. 112–115. О втором аспекте или второй серии см. pp. 151–153. Леклер справедливо настаивает на необходимости прежде всего рассмотреть первый аспект сам по себе, не обсуждая пока смысл, возникающий только со вторым аспектом. В связи с этим он напоминает о важном правиле Лакана, согласно которому не следует спешить с исключением нонсенса из смеси серий, которые преждевременно хотели бы быть значимыми. Более того, различения, которые следует сделать, принадлежат разным областям: не только между поверхностными сериями сексуальности, но и между серией поверхности и последовательностью глубины. Например, фонемы, привязанные к эрогенным зонам, и сложные слова, привязанные к их координации, могут быть спутаны, соответственно, с буквенными значимостями расчлененного слова и с тоническими значимостями шизофренического слова-«глыбы» (буквы-органы и неартикулируемое слово). Однако, здесь имеется лишь отдаленное соответствие между организацией поверхности и порядком глубины, который она предотвращает, между нонсенсом поверхности и инфра-смыслом. Пример такого рода сам Леклер дает в другом тексте: возьмите, скажем, оральный шум глубины вроде «kroq»; он сильно отличается от словесного представления «croque» [ «грызет»]. Это представление с необходимостью формирует часть поверхностной серии, связанной с оральной зоной и способной объединяться с другими сериями, тогда как оральный звук вписывается в шизоидную последовательность такого типа «croque, trotte, crotte…» [ «грызть, скакать, рысью, запачкаться грязью…»]. (Cf. «Note stir l'objet de la psychanalyse», Cahiers pour I'analyse , nе 2, p. 165.)

Напротив, голос свыше имеет в своем распоряжении Денотацию, манифестацию и сигнификацию, но без формативных элементов, распределенных и утраченных в простой интонации.

Кот присутствует в обоих случаях, поскольку первоначально он появляется на кухне у Герцогини, а затем он советует Алисе пойти к Шляпному Болванщику «или» к Мартовскому Зайцу. Положение Чеширского Кота на дереве или в небе, все его черты, включая и пугающие, отождествляют его с супер-эго как «хорошим» объектом высоты (идолом). «Вид у него (кота) был добродушный, но когти длинные, а зубов так много, что Алиса сразу поняла, что с ним шутки плохи». Тема высоты как сущности, которая ускользает и удаляется, но которая также борется и захватывает внутренние объекты, — это постоянная тема произведений Кэррола: ее можно найти во всех стихах и рассказах, где речь идет о рыбной ловле (например, стихотворение Два брата, где младший брат служит наживкой). Так, в Сильвии и Бруно существенен хороший отец, удалившийся в царство фей и скрытый за голосом собаки; этот шедевр, вводящий в игру тему двух поверхностей — общей поверхности и магической, или волшебной, поверхности, — потребовал бы обширного комментария. И наконец, для всего творчества Кэррола, особенно важна трагическая поэма Три голоса. Первый голос — это голос суровой и неистовой женщины, которая устраивает наполненную ужасом сцену питания; второй голос тоже ужасен, но обладает всеми характеристиками хорошего голоса свыше, который заставляет героя заикаться и запинаться; третий голос — это Эдипов голос вины, воспевающий ужас результата, несмотря на чистоту намерений ( «Когда в Канун безжалостного солнца/ он улыбался хмуро мрачной шутке/ „Аллах“, — прозрел он, — что же я наделал?» )

Нам хотелось бы привести пример, который кажется важным, коль скоро мы имеем дело со столь темной проблемой. Ч. Лезагю — психиатр, «выделивший» в 1877 году эксгибиционизм (и придумавший, само это слово); как таковой, он проделал работу клинициста и симптоматолога: см. Etudes medicales, 1:692–700. Но при изложении своего открытия в короткой статье, он начал не с примеров явного эксгибиционизма. Он начал со случая человека, ежедневно повсюду преследующего одну женщину без единого слова или даже жеста («его роль ограничивалась лишь тем, чтобы быть тенью этой женщины»). Таким образом Лезагю исподволь пытается дать понять читателю, что этот человек полностью отождествился с пенисом. И только после этого он приводит случаи явного эксгибиционизма. Метод Лезагю — это метод художника: он начинает как в романе. Несомненно, это история, сначала создаваемая субъектом; но нужен клиницист, чтобы ее понять. Это — невротический роман, поскольку субъект удовлетворен воплощением частичных объектов, которые он осуществляет всей своей личностью. Чем же тогда отличаются друг, от друга жизненный, невротический и «семейный» роман, а также роман как произведение искусства? Роман всегда изображает симптом; но иногда роман задает осуществление симптома, иногда же, напротив, он извлекает событие, которое он контр-осуществляет в вымышленных персонажах. (Важна, однако, не выдуманность персонажей, а то, что способно объяснить вымысел, а именно, природа чистого события и механизм контросуществления). Например, Сад и Мазох создают роман-произведение искусства из того, что садист или мазохист превращают в невротический или «семейный» роман — даже если они и пишут его.