Сенсационный конкордат с фашистским правительством и восстановление некоторого декоративного подобия папского государства (с почтовыми марками, радиостанцией, автомобилями и т. п.) еще Раз показывает цепкое упорство, с которым курия умеет достигать своих политических целей. Но символика этого акта слишком мелка и ложна, чтобы можно было приписывать ему усиление мировой позиции католицизма.
Еврейство впервые утвердило онтологические корни исторического бывания человечества как специфической стихии человеческого проявления и деятельности, не сводимой в конечном счете, как указывалось выше, ни к каким иносущным, натуралистическим основаниям, — в области религиозного мифотворчества. Здесь, в этом тесном сближении и генеалогическом внедрении исторического пути человечества в область трагического первомифа (о грехопадении, о первом Человекоубийстве, о вавилонской башне, о предопределении рода Авраамова и т. д.), заложено характерное отличие еврейского мифотворчества от индоиранского, греческого, славяно-русского и особенно от германского. Недаром крупный германский противокатолический и противоеврейский мыслитель Х.С. Чемберлен усматривая; основной религиозный порок иудаизма в заполоненности его догматико-метафизической структуры элементами историзма, совершение чуждыми, например, индийской религиозности. Это проявленное им полное отсутствие способности проникновения в сокровенную связь истории и мифа как некоего символического предызвестия из области «небесной истории человека» необычайно характерно для протестантско-рационалистической ограниченности. На другом полюсе религиозно-метафизического мирочувствия рассмотрение глубочайшей проблемы взаимоотношения истории и мифа поставлено русской историософской мыслью (см.: Н.А. Бердяев. Смысл истории) и отчасти предварено у Шеллинга (см.: Einleitung in die Philosophic der Mythologie).
Да будет нам позволено остановиться здесь на двух неправильных представлениях, обыкновенно связываемых у нас, евреев, с проклятой памятью об инквизиции. Во-первых, испанская инквизиция с наиболее человеконенавистническим ожесточением истребляла еретиков не в «средние века», а, употребляя общепринятую терминологию, уже в «новое время», достигши апогея своего огненного безумия уже в XVI и XVII веках, хотя, конечно, в Испании, как и в остальной Европе, существовала и в «средние века»; следовательно, «средневековая» инквизиция и испанская, в том смысле, как их обыкновенно вспоминают, — не совсем одно и то же. Во-вторых, справедливость требует обелить инквизицию от напрасного обвинения в сжигании евреев: на самом деле она, верная своему наименованию «inquisitio hereticae ravitatis», включала в пределы своей компетенции только дела о евреях крещеных, втихомолку придерживавшихся еврейской обрядности. Коренное же еврейство признавалось католической церковью, как и ислам, за самостоятельную вселенскую веру, хотя и пребывающую в заблуждении. Но, конечно, крещение евреев производилось в большинстве случаев насильственно, при непосредственном Участии органов светской власти. См.: Henry Charles Lea. History of the Inquisition in the Middle Age, рус. пер. Лозинского, т. 2; его же History of the Inquisition in Spain, рус. пер. Лозинского.
В этой же самой плоскости должен быть поставлен вопрос об опасности, угрожающей русскому еврейству со стороны украинофильского сепаратизма, инсценировка которого немецкими и польскими режиссерами, при всей жалкости реально добытых результатов, уже обошлась еврейскому народу в десятки, если не сотни тысяч жертв. К сожалению, даже в русских евразийских кругах еще нет подобающе отчетливого сознания того, в какой мере это движение, питаемое из западных или западнических, латинских или униатствующих источников, является аналогом или инобытием того же воинствующего европеизма, которого главный отряд в лице международной коммунистической партии в наши дни произвел успешный наскок на основную твердыню восточного православия, символизируемую стеной московского Кремля.
Изумительное искусство оперировать в спорах и прениях понятиями, до конца и навеки чуждыми говорящему, лишенными в его сознании каких бы то ни было конкретных признаков, остающихся для него, познавательно и эмоционально, положительно ничем, каким-то пущенным в призрачное диалектическое движение мертвым фантомом, — характеризует периферийного еврея с почти исчерпывающей исключительностью, являясь неким логическим коррелятом к не менее примечательному феномену его этической природы — болезненному влечению и вкусу к идоложертвенному самозакланию ради утопического зла.
Читать дальше