Дина Бромберг: Кошачье счастье

Ну вот, не везет мне сегодня. Рыбы ни кусочка не досталось. Абдаллах, сволочь одноглазая, отдал вкуснейшую, можно сказать, сладчайшую рыбью голову этому рыжему нахалу Т'хаару. А я теперь голодом сидеть буду, да-с, мья-а-а-у!

К счастью, так бывает не всегда. Вообще-то мы с Абдаллахом вполне себе ладим, я гоняю от его прилавка жирных иерусалимских мышей, а он меня за это кормит. А вчера я не удержался, стащил у него свиную сосиску из пакета с обедом. Классная сосиска была. Я ж не знал, что она всего одна такая в пакете и что Абдаллах так рассвирепеет. Ему ведь свинину есть запрещено Кораном. А он… Погнался за мной с палкой. И сегодня весь день демонстративно оказывает знаки внимания рыжему. Ну и ладно. Когда-нибудь это все равно пройдет, рыжий ведь совершенно ничего не смыслит в ловле мышей, с тех пор как получил в соседней шуарменной по носу за свою невероятную наглость и почти лишился нюха. Мышь — ее вынюхать надо. Выследить. И выцепить из дыры в кирпичах, куда они так любят прятаться от жары. Рыжему это не под силу, а потому я спокоен — пару дней без деликатесов обойдусь, а мышей в Старом городе на всех хватит. Абдаллах не дурак, разберется что к чему.

Лавка Абдаллаха стоит на улочке против, так сказать, заднего крыльца Храмовой горы. Я очень люблю сидеть у входа в улочку и наблюдать за ее размеренной жизнью.

Сейчас почти полдень. Все правоверные только что совершили очередной намаз. Абдаллах возвращается из мечети, коврик под мышкой. После молитвы у него даже походка меняется, я сколько раз наблюдал за ним. Я настоящий арабский кот, а потому уважаю в нем эту перемену и каждый раз с замиранием сердца прислушиваюсь к звукам адана, доносящегося с окрестных минаретов. И не только я — вместе со мной прислушивается весь Старый город, всеми улицами, древними стенами, он словно вытягивается в струнку.

— Эй ты, серый!

Ага, пришел мой закадычный враг. Моше из еврейского квартала. Моше черный, толстый, раскормленный, важный. Медлительный на первый взгляд. Но лишь на первый. А так — ловчее его не найти, в еврейском квартале, конечно. И мы с ним все время меряемся. Кто сильнее, кто хитрее, кто больше мяса в шуарменной сворует.

— Привет!

— Привет!

Моше в хорошем настроении.

— Серый, пошли, у Абу сегодня свежая баранина.

Свежая баранина! Это ж настоящая удача. Умница Моше, молодец, даром что из еврейского квартала.

Мы вприпрыжку рванули к шуарменной. Проскочили с заднего хода, как обычно — да не тут-то было. Хозяин, Абу-ль-Хасан, собаку, оказывается, завел. Чтоб, значит, котов гоняла. Интересно, он ее вообще кормит — злая собака, просто ужас! Выскочили с лаем, глазищи горят, зубищи растопырила, несется прямо на нас. Мы с Моше давай Бог ноги. Рядом лавка медника, так мы туда, там хламу больше, а для собаки места нет сунуться. Эту лавочку я обычно стороной обхожу, котам там делать нечего, мыши туда тоже не заходят. Фатеха-медника в нашем квартале малость тронутым считают. Он на старости лет медный хлам собирать начал. Разные там сковородки, кастрюли, чайники и прочий негодный мусор. Все думали — в переплавку пустит, а он открыл лавку, говорит, от туристов отбоя нет. За большие деньги продает.

В общем, заскочили мы к Фатеху. Шум, гам, собака, как полоумная, за нами вбежала, по дороге самые лучшие Фатеховы кастрюли посворачивала. Фатех за ней со сковородкой, за Фатехом хозяин собаки бежит, кричит:

— Не смей бить моего пса!

Фатех ему в ответ ругнулся как следует, шуарменщик тоже в долгу не остался. А пока они разбирались, мы с Моше удрали благополучно. Выбежали на виа Долороза, сели под римской семеркой, где вход на базар со шматьем. Там затеряться легче — толпа кругом, пряностями в нос шибает, дервиш что-то выкрикивает, дети бегают. Туристов куча — у меня от количества ног аж в глазах зарябило. Собака, естественно, за нами так далеко гнаться не стала. Все-таки не последняя дура. Или дурак — сказать по правде, этих породистых не разнюхаешь.

— Эх ты, морда твоя оккупантская, — говорю я Моше. — Даже толком навести не сумел.

А Моше вылизывается и молчит. Виноватым себя чувствует, я уж знаю. Но вслух и не мяукнет — как можно, чтоб еврейский кот при арабском виноватым себя признал.

— Ладно, — говорю, — я сегодня добрый. Пошли, тут за базаром со шмотками открылась недавно новая едальня, там один араб кур жарит. У него иногда обрезки от кур бывают, да и кости, что посетители не доглодали.