Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

Многие верят в то, что сегодня рождается какая-то новая религия, религия иудейского и вместе с тем татарского происхождения: большевизм - религия, пророками которой были Карл Маркс и Достоевский. Но только разве Достоевский не хрисгианин? И разве Братья Карамазовы - не Евангелие?

А между тем ходят толки о том, что та самая Франция, где я пишу эти строки, чей хлеб я теперь ем и чью воду, вобравшую в себя соли костей ее мертвецов, я пью, обезлюдела, что ее заполонили иностранцы, а все потому что в людях умерла жажда материнства и отцовства, они больше уже не верят в воскресение плоти. Но может быть они верят в бессмертие души, в славу, в историю? Трагическая агония мировой войны очень многим помогла исцелиться от веры в славу.

Здесь неподалеку, в двух шагах от моею жилища, где я пишу эти строки, под Аркой Звезды - аркой имперского триумфа! - юрит вечный огонь на могиле неизвестного солдата, солдата, имя которого уже не войдет в историю. Впрочем, разве не является именем уже само это « неизвестный » Разве « неизвестный » значит для нас меньше, чем Наполеон Бонапарт? К этой могиле приходят помолиться отцы и матери погибших, думая, что этот неизвестный солдат мог быть и их собственным сыном; сюда приходят помолиться отцы и матери христиане, верующие в воскресение плоти. И вполне возможно, что сюда приходят помолиться отцы и матери неверующие и даже атеисты. И вот, на могиле этой воскресает христианство.

Бедный мой неизвестный солдат, он мог верить в Христа и в воскресение плоти, мог быть верующим или же рационалистом, мог верить в бессмертие души, в историю, а мог и не верить, - но теперь он спит и видит свой последний сон, преданный скорее камню, чем земле, погребенный под огромными каменными плитами тех врат, что не открываются и не закрываются, на которых высечены буквы, запечатлевающие имена, прославившие Империю. Слава Империи? А что это такое?

Несколько дней назад я случайно стал свидетелем одной патриотической церемонии. Я имею в виду торжественную процессию граждан к могиле неизвестного солдата. Приблизившись к его праху, не погребенному, не преданному земле, а замурованному в камень, президент Республики богини Франции вместе со своим Правительством и несколькими генералами в отставке, переодетыми в штатское, надежно схоронился от истории за камнями с высеченной на них надписью, повествующей о кровавой славе Империи. А бедный мой неизвестный солдат, он был, наверное, мальчиком с сердцем и головой, битком набитыми историей, а может быть, совсем наоборот, он терпеть не мог историю.

После того, как патриотическая церемония закончилась, и первое лицо богини Франции вместе с сопровождающими его лицами разошлись по домам; после того, как смолкли крикливые голоса националистов и коммунистов, митинговавших допоздна, какая-то бедная мать - мать, верующая в непорочное материнство Девы Марии, - безмолвно и в полном одиночестве приблизилась к могиле своего неизвестного сына и стала молиться: «Да приидет царствие Твое! », то есть да приидет Царство Божие, то самое, что не от мира сего. «Благодатная Мария, Господь с Тобою, - продолжала она, - благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоею, Иисус. Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, на сей час и в час нашей смерти. Аминь!» Никогда и никто не молился так перед Акрополем! Она молилась и устами этой бедной матери молилась вся христианская Франция. А бедный неизвестный сын - кто знает? - он быть может слышал эту молитву, быть может, умирая, он мечтал о том, что воскреснет, и там, на небе, небе своей родины, своей милой Франции, он найдет свой отчий дом, мечтал о том, чтобы века веков вечной жизни были бы согреты поцелуями его матери, освященными поцелуем света Богоматери.

На могиле неизвестного француза - а в неизвестном французе гораздо больше святого, чем в среднем французе - я почувствовал агонию христианства во Франции.

Бывают такие минуты, когда вдруг ясно сознаешь, что Европа, цивилизованный мир, вступает в новое тысячелетие; и подобно первым христианам, истинным евангелистам, верившим в близкий конец мира, начинаешь верить в то, что близок уже конец Европы, близок конец цивилизованного мира, конец цивилизации. И некоторые люди преувеличенно трагическим тоном говорят. « Isto da vontade de morrer» , «От этого просто хочется умереть».

И поговаривают о создании организации Объединенных Наций Соединенных Штатов Цивилизации с резиденцией в Женеве, под сенью Кальвина и Иоганна Якоби. А также и Амьеля, который с грустной усмешкой глядит - как вы думаете, откуда? - на эти художества политиков. И грустно усмехается тень Вильсона {408}, еще одного христианского политика; вот вам еще одно трагическое противоречие, противоречие между делом плоти и делом духа. Вильсон, мистик мира, - противоречие не менее глубокое, чем Мольтке старший {409}, мистик войны.