Мигель де Унамуно - Агония христианства

Способ жить, бороться за жизнь и жить борьбой, верой – есть сомнение. Я уже писал об этом в другой моей книге, приводя то место из Евангелия, где говорится: «Верую, Господи! Помоги моему неверию» (Марк, IX, 24). Несомневающаяся вера – мертвая вера.

Но что значит сомневаться? Слово dubitare [37] имеет корень, общий с многочисленными duo, «два», так же как и duellum, «борьба». Сомнение, скорее паскалианское, нежели картезианское, или методическое, сомнение жизни (жизнь это борьба), а не сомнение пути (метод это путь), – такое сомнение предполагает дуализм боя.

Вере в то, чего мы никогда не видели, учит Катехизис; вера в то, что мы видим (и чего не видим), это разум, наука; и, наконец, вера в то, что мы когда-нибудь еще увидим (или не увидим), это надежда и подлинная вера. Я утверждаю, создаю себе реальность как поэт, как творец, глядя в прошлое, предаваясь воспоминаниям; я отрицаю, теряю веру как резонер, как гражданин, глядя в реальность настоящего; я сомневаюсь, агонизирую, обретаю веру как человек, как христианин, глядя в неосуществимое, нереальное будущее, в вечность.

Итак, на моей родине, в Испании, в моем испанском народе, народе агоническом, полемическом, есть культ агонизирующего Христа; но есть также и культ Девы всех Печалей, Девы Скорбящей, сердце которой пронзают семь кинжалов. Это совсем не то же самое, что культ итальянской Pieta. Здесь поклоняются не столько Сыну, покоящемуся на коленях у Матери, сколько самой Деве Матери, которая в муках агонизирует вместе с Сыном, сжимая его в своих объятиях. Это культ агонии Матери Христа.

Но есть еще и культ Младенца Иисуса, Спасителя Мира, культ рождества Спасителя и культ Девы, дающей жизнь и кормящей свое Дитя.

На всю жизнь запомнилось мне одно богослужение, на котором довелось побывать в 1922 г. Это было в день Святого Бернарда, в одном траппистском монастыре, расположенном неподалеку от Паленсии. Монахи пели торжественные гимны Богоматери в ее храме, освещенном воском бесполых пчел. В верхней части главного алтаря возвышалась не представлявшая особой художественной ценности икона с изображением Пресвятой Девы Матери, облаченной в голубые и белые одежды. На этой иконе она была запечатлена, видимо, сразу же после ее визита к родственнице своей, Святой Елисавете, [38]и накануне рождества Спасителя. Простирая руки к небу, она, казалось, хочет взлететь вместе со своим сладчайшим и трагическим бременем: Словом Неизреченным. Монахи – молодые и старые, едва достигшие родительского возраста и давно миновавшие его – наполняли храм пением литании.

«Janua coeli! – причитали они, – ora pro nobis!» . [39]To была колыбельная песня, колыбельная для мертвого, или, лучше сказать, для еще не рожденного. Казалось, они грезили о его возвращении к жизни, но только в обратном направлении, они мечтали о том, чтоб, оживая, он возвращался в детство, в свое милое детство, чтобы вновь смог он ощутить божественный вкус материнского молока на губах и возвратился бы наконец в мирное и безмятежное материнское чрево, чтобы пребывать в блаженном предродовом сне во веки веков, per omnia soecula soeculorum. В этом есть что-то очень напоминающее буддийскую нирвану, эту истинно монашескую идею, однако это тоже агония, хотя и кажется чем-то ей противоположным.

В дневнике отца Гиацинта (а он был воистину отец, и о его отцовстве я еще буду более подробно говорить ниже) в записи от 9 июля 1873 г., когда у него вскоре должен был родиться сын, плод его мистического и в то же время плотского брака, мы читаем следующее рассуждение о бессмертии души и воскресении тела: «Пусть он мирно спит себе под сердцем матери, погруженный в этот блаженный сон, по крайней мере до тех пор, пока не истекли те девять месяцев, что ему отпущены». Это и есть тот самый блаженный сон без сновидений, тот самый земной предродовой рай, о котором грезили монахи.

А в книге Os traballos de Jesus [40] португальского мистика брата Фомы де Жезуша, как раз напротив, говорится о муках, которые испытывал Господь наш Иисус Христос в течение девяти месяцев, проведенных во чреве матери.

Муки монахов и монахинь, этих воздерживающихся от брака одиноких мужчин и женщин, не есть муки пола. Это не муки плотского любовного влечения, а муки материнства и отцовства, иначе говоря, муки конечного во времени, смертного существа. Они страдают от того, что их плоть, устремленная к духу, не продолжает, не увековечивает себя. Близость смерти, а значит и конца мира для каждого из них, заставляет их трепетать в безнадежной надежде на воскресение плоти.