Уильям Моррис - Искусство и жизнь

Стало совершенно ясно, что «новая», осыпанная в свое время градом насмешек, но энергично прокладывавшая себе путь школа была ни более и ни менее как ветвью великого готического искусства, некогда распространенного по всей Европе. У готического искусства было три характерных черты, которые я сейчас перечислю. Первая заключалась в любви к природе — прошу заметить, не к мертвой, внешней ее форме, — к природе, которая служит единственным средством что-либо выразить. Любовь к природе — это первый составной элемент готического искусства; затем следует его близость к эпической культуре, и в дополнение к этим двум чертам следует присоединить его декоративность, которая очень часто воспринимается как единственная его особенность. Эти свойства готического искусства заимствованы им у органических школ, которые существовали еще в древности, прежде всего — у древних греков; так или иначе (хотя мне кажется, что готическое искусство превосходило их в декоративности и в близости к эпической культуре) по крайней мере одна черта отличает его от них, а именно — романтическое начало, как я вынужден это назвать за неимением лучшего слова; это качество и характерно как для Россетти, так и для Бёрн-Джонса, в особенности для последнего. Оно отчасти входит в понятие эпической культуры (что мы видим, например, у Гомера), но не заполняет его целиком; оно необходимо, чтобы декоративная сторона искусства отличалась определенной утонченностью, великолепием и захватывающей красотой. Правда, черту эту скорее можно почувствовать, чем определить.

Как можно увидеть на протяжении всей истории искусств, когда художник стремится сознательно воспроизвести некий сюжет, произведения его оказываются гораздо более красивыми, гораздо более подходят для украшения общественных зданий, нежели в том случае, когда он пытается создать декоративные произведения в обычном смысле. Слишком долго было бы объяснять, каким образом это происходит, но дело обстоит именно так. Пожалуй, на первый взгляд это может показаться парадоксом. Боюсь, однако, что я должен добавить к этому и другой парадокс, заключающийся в том, что, когда люди особенно много толкуют о произведениях искусства, они, вообще говоря, при этом в искусстве менее всего создают. Последнее мы должны принять на свой счет, ибо, в конце концов, находимся именно в таком положении. Мы вынуждены признать, что слишком отстали и не сможем быстро наверстать упущенное. Мы вынуждены толковать об искусстве отнюдь не потому, что состояние его удовлетворительно, а как раз потому, что его положение весьма плачевно, — иначе с какой стати нам вообще рассуждать об этом?

Скажу несколько общих слов относительно отдельных представителей школы прерафаэлитов. Как чистый натуралист, заботящийся не столько о сюжете, сколько об естественности изображения, Милле был первым, а остальные трое — Данте Габриэль Россетти, Хольман Хент и Форд Мэдокс Браун — в равной мере обращали внимание и на проблему точности изображения. Рассматривая их картины, неизменно обнаруживаешь, что в этом отношении они добиваются предельного мастерства: на картине всегда что-то происходит, всегда что-то совершается. Они говорят: «Вот оно — событие», и в лучших своих образцах они добиваются того же, чего пытается добиться любой подлинный художник, а именно убеждают зрителя, что события, которые здесь изображены, могли произойти только так и отнюдь не иначе. Это и есть подлинная цель того искусства, которое я за неимением лучшего слова называю «драматическим», пожалуй, еще лучше назвать его «эпическим». Россетти и Бёрн-Джонс являются представителями этой школы, у которых правдивость изображения осуществляется через романтический сюжет в романтическом духе, и именно вследствие этого декоративность оказывается существенной чертой их творчества.

Я должен теперь хотя бы кратко упомянуть, что Россетти и Бёрн-Джонс мало интересовались обычными сценами современной жизни, происходящими перед нашими глазами. Для художника-романтика это часто считалось недостатком. Если говорить совершенно откровенно, я тоже считаю эту черту их творчества серьезным недостатком. Но объясняется ли этот недостаток индивидуальным пристрастием художника или он возник в угоду желаниям широкой публики? По моему мнению, справедливо последнее. Если художник действительно остро чувствует красоту, он не может буквально передать событие, которое происходит в нашей современности. Он должен что-то добавить, чтобы умерить или смягчить безобразие и убогость окружающей нас действительности. Позвольте сказать, что так обстоит дело не только с живописью, но и с произведениями литературы. Два примера приходят мне на память. Возьмем романы Харди {10} или других писателей, работающих приблизительно в той же манере. Считается, что в своих романах они изображают сцены современной жизни. Но так ли это? Я утверждаю, что не так, ибо они стремятся представить эти современные сцены в атмосфере уединенной сельской жизни, которой мы сами никогда и ни при каких обстоятельствах не увидим. Если вы окажетесь в сельской местности, то, смею заверить, вы не увидите там героев и героинь Харди. Вашему взору предстанет совершенно иная картина при встрече с обыкновенным английским фермером или обыкновенным сельскохозяйственным рабочим или в особенности — прошу меня извинить — с их женами и дочерьми. Как ни печально, но это именно так. Должен сказать, что живописец оказывается в еще более трудном положении. В живописи вы не можете так сильно удалиться от фактов, как, например, в литературе. Тем не менее, я полагаю, те из нас, кто видел картины Уокера {11} (а всякий зритель восхищается ими, потому что картины эти удивительно красивы и выполнены с удивительным мастерством), могли бы подумать, что изображенные им деревенские жители, косари, возчики и все прочие — вовсе не современные косари, а сошедшие на землю с фриза Парфенона. Житель сельской Англии выглядит совсем иначе, или, во всяком случае, таких людей можно увидеть очень редко. Иногда вы встретите их среди бездомных бродяг, пожалуй, среди цыган, но никогда — среди простых тружеников. Конечно, каждый волен заниматься искусством по-своему, и если кто-либо действительно увлечен современным сюжетом, не следует ему мешать стараться сделать это наилучшим способом, в меру своего таланта. Но, с другой стороны, я считаю, что такой человек не вправе в данном случае, тем более, что ему самому неизбежно приходится прибегать к уловке, укорять своего собрата-художника, который вновь обратился к прошлому; или вернее, естественным образом, поскольку создания его воображения должны быть облечены в те или иные наряды, естественно берет одеяния определенного времени, когда жизнь протекала в красивом, а не в безобразном окружении.