Эдуарду Кастру - Каннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии

Здесь необходимо сделать ряд уточнений. Перспективизм лишь изредка распространяется на всех животных (но при этом почти всегда охватывает и других существ, по крайней мере мертвых); похоже, чаще всего он распространяется на крупных хищников и падальщиков, таких как ягуар, анаконда, гриф или гарпия, а также на типичную добычу человека, то есть на диких свиней, обезьян, рыб, оленей и тапиров. В действительности один из фундаментальных аспектов перспективистских инверсий связан именно с относительными и реляционным статусами хищника и добычи. Амазонская метафизика хищничества является прагматическим и теоретическим контекстом, в высшей степени благоприятным для перспективизма. Так или иначе, вряд ли можно найти существо, которое нельзя было бы определить через его относительное положение на шкале хищнической силы.

Дело в том, что, хотя не все сущие обязательно являются личностью de facto , фундаментальный момент заключается в том, что ничто не мешает ( de jure ) тому, чтобы ею являлся любой вид или модус бытия. То есть речь не о проблеме таксономии, классификации или «этнонауки» [23] См. замечание Линхардта о разношерстном собрании видов, сущностей и явлений, которые служат божествами кланов у народа динка в Судане: «У динка нет теоретического осмысления принципа, в соответствии с которым некоторые виды включаются в число клановых божеств, тогда как другие исключаются. Согласно их мысли, нет причины, которая бы помешала стать божеством клана чему угодно» (Lienhardt, 1961, p. 110). . Все животные и прочие элементы космоса интенсивно и виртуально являются личностями, поскольку любой из них может оказаться личностью (или в нее превратиться). Речь не о простой логической возможности, а об онтологической потенциальности. «Личностность» и «перспективность», то есть способность занимать точку зрения, – это скорее вопрос степени, контекста и положения, а не отличительного свойства того или иного вида. Некоторые нечеловеческие существа актуализируют эту потенцию в более полном виде, чем другие; некоторые из них, кстати говоря, проявляют ее с большей интенсивностью, чем наш собственный вид, так что в этом смысле они «больше люди», чем люди (Hallowell, 1960, p. 69). Кроме того, этот вопрос, по сути, имеет выраженный характер a posteriori. Всегда остается возможность, что некое существо, ранее незначительное, откроется (спящему, больному или шаману) в качестве личностноподобного < prosopomorphique > агента, способного повлиять на дела людей; в вопросе о личностности существ «личный» оказывается куда важнее любой космологической догмы.

Если ничто не мешает мыслить любое существо в качестве личности, то есть как аспект биосоциальной множественности, то не должно возникать препятствий для появления идеи, что какой-то другой человеческий коллектив ей не является. Таково, впрочем, правило: странная щедрость, в силу которой народности вроде амазонских индейцев видят людей в самых невероятных обличьях или, скорее, утверждают, что даже наиболее невероятные существа способны видеть себя как людей, сопровождается хорошо известным этноцентризмом тех же самых народов, отрицающих человечность себе подобных < congénères >, а иногда (и особенно) своих ближайших – как в географическом, так и в историческом плане – соседей. Похоже, что в сравнении со зрелостью старых европейцев, отважно расколдовавших самих себя и давно смирившихся с космическим солипсизмом человеческого удела (подслащенным, правда, утешением в виде межвидовой интерсубъективности), наши экзотические народы никак не могли выбрать между двумя видами инфантильного нарциссизма – нарциссизма небольших различий между слишком похожими сородичами и нарциссизма больших сходств совершенно разных видов. Понятно, почему другие никогда не могут выиграть: этноцентричные анимисты, они в крайней степени обделены чувством меры, умышленно или по недосмотру.

Тот факт, что удел личности (всеобщей апперцептивной формой которой является форма человеческая) может быть «расширен» до других видов и точно так же в нем может быть «отказано» другим коллективам нашего собственного вида, сразу указывает на то, что концепт личности как центра интенциональности, заданной внутренней разницей потенциалов, предшествует концепту человека и логически важнее его. Человечность – это позиция себе подобного, рефлексивный модус коллектива, и в этом качестве она производна по отношению к первичным позициям хищника и добычи, которые обязательно распространяются и на другие коллективы, другие личные множественности в ситуации перспективной инаковости [24] «Человеческое» – это термин, обозначающий отношение, а не субстанцию. Знаменитые самоназвания первобытных народов, одновременно наивные и надменные, обозначающие обычно «людей» или «настоящих людей», похоже, прагматически, если не синтаксически, функционируют не столько в качестве существительных, сколько местоимений, отмечающих «субъективную» позицию высказывающегося. Именно по этой причине туземные категории коллективной идентичности обладают значительной контекстуальной вариабельностью, столь характерной для местоимений, размечая противопоставление себя/другого начиная с прямого родства Эго и заканчивая всеми людьми или же, как мы уже выяснили, всеми существами, наделенными сознаниями; их седиментация в качестве «этнонима», судя по всему, в значительной мере является артефактом, созданным в контексте взаимодействия с этнографом. . Сходство или подобие возникают в силу умышленной приостановки действия данного хищнического различия, произведенной социальными средствами, а не предшествуют ему [25] Taylor, Viveiros de Castro, 2006, p. 151; Viveiros de Castro, 2001 b. . Именно в этом состоит процесс индейского родства: «воспроизводство» как интенсивная стабилизация хищничества , его умышленная незавершенность, наподобие знаменитого «непрерывного плато интенсивности» у Бейтсона (или у балийцев), которое вдохновляло Делёза и Гваттари. В одном тексте Леви-Стросса, в котором речь неслучайно шла о каннибализме, эта идея о тождестве за счет вычитания получает формулировку, которая отлично подходит для индейского перспективизма: