Эдуарду Кастру - Каннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии

Леви-Стросс был определенно очарован этим примечательным случаем, так как он заново перескажет его в «Печальных тропиках». Но на этот раз он вводит дополнительный иронический подтекст и отмечает скорее различие, а не сходство сторон, указывая, что в своих исследованиях человеческой природы другого европейцы обращались к наукам об обществе, тогда как индейцы больше доверяли наукам естественным; и если первые заявляли, что индейцы являются животными, вторые ограничивались гипотезой о том, что европейцы были богами. «Принимая во внимание взаимное невежество, – заключает автор, – позиция индейцев была явно более достойной людей» (Леви-Стросс, 1999, с. 87). Если это действительно так [15] Как показал Салинз (Sahlins, 1995), уподобление захватчиков местным божествам, которое отмечалось в ходе различных встреч Людей модерна и Туземцев, намного больше говорит о том, что индейцы думают о божестве, чем о том, что они думают о модерне или европейскости. , мы должны прийти к выводу, что, несмотря на взаимное невежество относительно другого, другое Иного не было совершенно тем же, что и другое Тождественного. Можно было бы, наверное, сказать, что оно было его полной противоположностью, если бы не тот факт, что в туземных мирах отношение между двумя другими видами человечности, между животным и божественным началом, сильно отличалось от того, что мы унаследовали от христианства. Риторическое противопоставление Леви-Стросса производит эффект за счет отсылки к нашим космологическим иерархиям, а не к иерархиям народа тайно [16] Эта примечательная история была извлечена из «Истории Индий» Овьедо ( Oviedo. l’Historia de las Indias); подобные факты якобы имели место на Эспаньоле [Гаити] (по данным расследования, проведенного в 1517 году отцами ордена Св. Иеронима среди переселенцев) и в Пуэрто-Рико (где было осуществлено экспериментальное погружение в воду одного молодого испанца, пойманного, а потом утопленного индейцами). Она является еще одним аргументом в пользу того, чтобы «археологию гуманитарных наук» возводить по меньшей мере к Вальядолидской хунте (1550–1551), знаменитой дискуссии между Лас Касасом и Сепульведой о природе американских индейцев (Padgen, 1982). .

Так или иначе, именно раздумья об этом нарушении равновесия привели нас к гипотезе, согласно которой индейские онтологические режимы отличаются от режимов, наиболее распространенных на Западе, именно в том, что связано с противоположными семиотическими функциями, которыми наделяют тело и душу. Для испанцев в случае на Антильских островах маркированным качеством была душа, тогда как для индейцев – тело. Европейцы никогда не сомневались в том, что у индейцев есть тело (оно есть и у животных); индейцы никогда не сомневались в том, что у европейцев есть души (они есть и у животных, и у призраков мертвых); этноцентризм европейцев заключался в сомнении, что тела других содержат душу, формально подобную душам, обитающим в их собственных телах, а этноцентризм индейцев, напротив, заключался в сомнении, что другие души или духи могут быть наделены телом, материально подобным туземным телам [17] Старая добрая душа получила новые названия, так что теперь она выступает под маской – культуры, символического, духа в смысле mind … Теологическая проблема души других – прямой предшественник философской загадки, известной как problem of other minds («проблема других сознаний»), которая находится сегодня на переднем крае нейротехнологических исследований человеческого сознания, рассудка животных и интеллекта машин (боги переселились в микропроцессоры Intel ). В двух последних случаях требуется выяснить, нет ли в конечном счете у некоторых животных чего-то вроде души или сознания – быть может, даже культуры, – и наоборот, не могут ли некоторые материальные неаутопойетические системы, то есть системы, лишенные настоящего тела, продемонстрировать способность к интенциональности. .

В категориях семиотики Роя Вагнера, специалиста по Меланезии, который, как скоро выяснится, станет едва ли не главным посредником теории индейского перспективизма, тело в европейской онтологии относится к области врожденного или стихийного («природы»), то есть области, которая контризобретена в результате операции «конвенциализирующей» символизации, тогда как душа оказывается сконструированной областью, продуктом «дифференцирующей» символизации, которая «уточняет и конкретизирует конвенциональный мир, проводя радикальные различия и конкретизируя единичные индивидуальности этого мира» (Wagner, 1981, p. 42). Тогда как в туземных мирах душа «воспринимается в качестве… проявления конвенционального порядка, присущего всякой вещи < … >», она «осуществляет синтез тех модусов, в которых ее обладатель похож на остальные [существа], невзирая на те модусы, в которых он от них отличается» (Ibid., p. 94); тело же, напротив [18] Здесь мы вносим определенные «инновации» по сравнению с Вагнером (в том смысле, которым он наделяет это слово), который в «Изобретении культуры» не ставил вопроса о статусе тела для дифференцирующих культур. , относится к зоне ответственности агентов, оно является одной из основополагающих фигур того, что необходимо сконструировать, отправляясь от врожденного и универсального фона «имманентной человечности» (Ibid., p. 86–89). Короче говоря, европейский праксис заключается в том, чтобы «производить души» (и различать культуры) на основании телесно-материальной данности (природы); туземный праксис состоит в том, чтобы «производить тела» (и различать виды) на основании данного социо-духовного континуума – данного, как мы увидим, именно в мифе.