Владимир Крупин - Так начиналось…

Я видел ее в музее книги Ленинской библиотеки. Небольшая брошюра — она называется «Памяти павших» — посвящена жертвам из среды московского студенчества в октябрьские и декабрьские дни пятого года. В черной траурной рамке имена убитых и перечень безымянных.

К. П. Романов, студент С.-Петербургского технологического института. Убит в манеже 12 декабря…

Л. Г. Кабакидзе, студент Московского университета. Убит у Горбатого моста.

Два неизвестных студента. Убиты на Пресне…

А вот отрывок из этого обличительного документа: «Москва видела поразительное зрелище: похороны Баумана, убитого 18 октября. Десятки тысяч народа в стройном порядке с пением похоронного марша и с красными флагами прошли через весь город. Из эпизодов этого дня я запомнил один. Утром с Прохоровской фабрики двинулась навстречу шествию, чтобы принять участие, большая толпа рабочих. Когда они дошли по Никитской до Моховой, они остановились перед университетом, чтобы приветствовать это здание, давшее им приют для собраний и митингов во время забастовки, чтобы приветствовать московское студенчество. Не страшно за будущее русской высшей школы, если у нее народились уже такие союзники».

Не страшно за будущее!

Весной 1918 года — первой весной Советского государства — к этой мысли один за другим приходят выдающиеся русские ученые. Гражданин брал верх в маститом, далеком от политики академике. Н. К. Кольцов, несмотря на все сложности, развертывает деятельность созданного им Института экспериментальной биологии. А. Е. Ферсман, исполнявший обязанности председателя КЕПС, представляет в Наркомпрос материалы по производительным силам России. Саратовец Н. И. Сус энергично приступает к разведению леса в сухой степи. А Н. И. Вавилов отправляется в очередную экспедицию в неспокойное тогда Нижнее Поволжье.

Наступила весна, предвестница добрых перемен. Потепление наступило и в отношениях ученых с официальными представителями.

Объясняя в те дни Луначарскому причины робости, с какой выявлялись для нужд народного хозяйства богатства страны, Ольденбург очень точно подметил. Дело было не столько в самой науке, сколько в отношении властей к ней. Мешала «издавняя боязнь всякого строительства на новых началах». А русская наука уже дала образцы такого строительства. И КЕПС, и Русское ботаническое общество, и Народный университет имени Шанявского, возникшие накануне революции, были не просто очередными академическими учреждениями. Они были научными коллективами и отражали тягу ученых к общественной жизни, постановке наукой гражданских вопросов. Но именно этого и боялся царизм, не без оснований усматривая в таких коллективах возможность «опасного объединения прогрессивных сил, и особенно там, где дело касалось вопросов экономических».

Естественно, что самодержавие старалось попридержать академию в черном теле. В довоенном бюджете академии на развитие науки было выделено всего 47 тысяч рублей.

Академик И. П. Павлов на личные средства содержал лаборанта в физиологической лаборатории. И. П. Бородин и М. С. Воронин вынуждены были на свои деньги основать первую биологическую станцию на Валдае для изучения растительности пресноводных водоемов. Так же поступил С. Н. Скадовский, когда возникла потребность создать гидрофизиологическую станцию в Звенигороде.

Инициатива ученых сплошь и рядом натыкалась на бесконечные препятствия. Министр Кассо в Государственной думе провалил после бурных дебатов предложение науки развернуть работы по добыче и исследованию радия. Правительство отказало КЕПС и в отпуске кредита на освоение месторождения вольфрама, хотя речь шла о грошах. Узнав об этом, академик А. Н. Крылов вскипел:

— Этому безобразию должен быть, положен конец. Но ничего, скоро к черту полетит вся царская семья и великие князья, которые захватили вольфрамовые месторождения Забайкалья! Вот… — и он вынул из кармана 500 рублей на обследование кавказских месторождений редких металлов, необходимых для спасения армии, погибающей от отсутствия снарядов.

Даже члены Государственной думы, которым было поручено обследовать состояние академии, пришли в уныние, завершив свою миссию. Вот что писал один из них:

«Трудно передать то тяжелое состояние, которое мы вынесли из посещения нашей императорской академии, этого храма науки, которым должно гордиться каждое культурное государство, и особенно такое, как наша богатая своими произведениями родина, занимающая почти шестую часть земного шара. Направляясь в академию, мы, конечно, были уже подготовлены к мысли о том, чтó найдем в тех отделах, которые нас интересовали, но встреченное там превзошло все наши ожидания. Заключая в себе огромное разнообразие научных богатств, собранных со всех концов нашего обширного отечества, богатств, которым могут позавидовать лучшие музеи Западной Европы, академия наша тем не менее вынуждена оставлять многие из них недоступными для народа, так как при тесноте своего помещения и при недостатке в ученых, хранителях и лаборантах некоторые музеи остаются закрытыми для публики, богатства их стоят закупоренными в ящиках и неразобранными целые десятки лет. Если бы не собственное убеждение на месте, трудно было бы поверить, что в нашей столице, в городе Петра Великого, возможно такое отношение к ее храму — академии.