Владимир Крупин - Так начиналось…

— Доложите-ка, барышня, что пришли из комиссариата просвещения.

Грозный комиссар оказался человеком тихим и интеллигентным, по фамилии Шапиро. Он мирно переговорил с академиком и, вежливо раскланявшись, удалился, не получив никакого ответа на свой главный вопрос: какую работу могла бы выполнять академия по заданиям Совнаркома?

Миссия Шапиро была чрезвычайно нелегкой. Ведь в кресле непременного секретаря сидел не кто иной, как недавний министр просвещения в правительстве Керенского, один из заметных деятелей партии конституционных демократов, или, попросту, кадетов. Можно представить, с какой настороженностью этот деятель принял красного эмиссара. Он выслушал его степенно, без эмоций. Знаток своего дела и один из поборников широкого образования народа, Ольденбург не принимал нигилизма, который исповедовала определенная часть молодежи. «Мы построим новую культуру… — передразнивал ее академик, — а куда вы денете Пушкина, Омара Хайама, нашего Павлова наконец?»

Когда Шапиро выходил из кабинета, приветливый, но явно огорченный прохладным приемом, что-то шевельнулось в душе старого кадета. Всегда сдержанный и неторопливый Ольденбург выбежал спустя минуту из кабинета и велел секретарю соединить его со всеми академиками, у кого есть дома или в присутствии телефонные аппараты. А у кого нет, разослать депешу, что 24 января состоится экстраординарное заседание общего собрания академии в ее актовом зале.

Протокол этого заседания, хранящийся в архиве, к сожалению, не содержит сколько-нибудь ярких деталей обсуждения доклада непременного секретаря. И постановление собрания по докладу было достаточно сдержанно и уклончиво. Непременный секретарь был уполномочен сообщить властям, что «ответ академии может быть дан по каждому отдельному вопросу в зависимости от научной сущности вопроса по пониманию академии и от наличности сил, которыми она располагает».

Витиеватый ответ академиков не содержал никаких обещаний насчет сотрудничества, но и не был отказом от контактов. И они продолжались.

Через несколько дней в кабинет Ольденбурга вошел человек в форме красногвардейца. Он достал из портфеля пакет в сургучовых печатях и попросил расписаться на листе бумаги, где говорилось, что при сем препровождаются «Основные положения к проекту мобилизации науки для нужд государственного строительства».

Мобилизация науки… Скажем прямо, терминология этого документа не всем читавшим его академикам пришлась по душе. Один из них, человек престарелый и консервативный, пробурчал, что в его возрасте поздно надевать шинель и что мобилизации подлежат куда более молодые. Другой обрушился на необычный лексикон документа, его насыщенность политическими терминами и модными словообразованиями. Неожиданно всех примирил филолог Шахматов:

— Помилуйте, господа! Новые времена — новые слова. Это нисколько не повредит языку нашему, — напротив, он обогатится. Что-то из новой лексики отомрет само собой. А что-то привьется в народе. Давайте лучше изучим существо предложенных властями проектов, заглянем в их корень.

Перечитывая сегодня проект мобилизации науки, мы не находим в нем для себя необычного — ни в содержании, ни в лексике. Но для русских ученых, собравшихся обсудить его, все было своеобычным и новым: и дальняя перспектива научных исследований и их практическая целенаправленность. Единый руководящий план для всей экономической жизни на основе гармонического соответствия между сельским хозяйством и промышленностью… На Высший совет народного хозяйства возлагается задача планомерного регулирования экономической жизнью страны. Задача эта предполагает огромную предварительную — заметим себе: предварительную! — работу коллективно организованного научного исследования.

Коллективность, народное хозяйство, планомерность… Эти слова при вдумчивом изучении документа уже не отпугивали, а неожиданно вдохновляли. Советская власть предлагала ученым заниматься интереснейшими научными проблемами, планировала работу на десятилетия вперед. И роль ученого, роль науки в жизни общества трактовалась большевиками весьма заманчиво.

Мыслящие люди начинали понимать, что Россия действительно вступила в полосу социального строительства, размах и глубина которого титанически превосходят социальное творчество напряженнейших периодов истории.

В середине февраля академики снова собрались в своем актовом зале. А потом еще и еще. Проект Наркомпроса был многократно и тщательно взвешен. Не все его поняли, не все приняли. А тут еще пошел слух, что у академии реквизируют типографию. Ораторы высказывали недовольство. Они говорили о разрыве в научной работе, который вызвал Октябрьский переворот, о том, что нарушена настоящая преемственность, какая одна может явиться надежным залогом жизненного творчества. Но не эти ораторы определили ход прений. Академик Крылов заявил: