Патрик Уайт - Фосс

– И особенно за то, что смогли взять командование на себя.

Джадд застыл на месте.

– Ничего я на себя не брал, просто так вышло!

– За это я и воздаю вам должное, – ответил Фосс, еще пристальнее вглядываясь в лицо Джадда.

– Да, я собрал мулов, – признал каторжник, – велел людям натянуть парусину, зарезать животное к ужину. Послал черных поискать воду. Я ведь человек практичный.

– Мулов надо собирать. Людьми надо управлять, хотя сами они этого не понимают.

Каторжник горячо возразил:

– Нет, сэр, с людьми все не так!

Его трясло, будто открылись старые раны.

– Ладно, Джадд, – рассмеялся Фосс. – От подобных терзаний я вас избавлю.

Тот вскоре ушел, но немец продолжал подозревать его в обладании значительной силой, хотя и в пределах человеческих возможностей. Сострадание или милосердие есть добродетели женские и проистекают из чувств, присущи лишь человеку и ограничивают волю.

Итак, немец презирал то, чего особенно желал: содрать китовый ус со стебля лилии и впиться поцелуем в плоть ее уст.

– А-а-а! – закричал он, потеревшись лицом о седельную сумку.

Фосс затих и неподвижно лежал на голом склоне холма. Он думал о женщине, чье согласие делало ее его женой. Безумная похоть покинула и тело, и корявые деревья. В тот час небо расцветало, и видно было далеко. Он лежал, спокойно дыша в единении земли и света. Он лежал, думая о жене, из чьих рук принял бы спасение, стоило ему отречься от пламенной короны ради кольца из скромного золота. Этот вечный вопрос впивался в него холодным железным крюком.

Через несколько дней Фосс поднялся. Воля его была крепка, в отличие от изнуренного тела. Остальным участникам экспедиции также полегчало, и они избавились от лихорадки, Тернер от всего, кроме брюзжанья, а преступный мул – от хромоты. Немец призвал Джадда с Пэлфрименом и объявил о решении выступать на следующее утро.

Все вздохнули с облегчением, потому что бездельничать на заросшем акацией склоне им надоело. С каждым новым путешествием жизнь начинается заново, даже если это путешествие в никуда. Участники экспедиции радостно собирались в дорогу весь день и вечер.

Лишь Дугалд скрючился на корточках в золе у маленького костерка. Старик-абориген как никогда являл собой статую из пепла и обугленного дерева: казалось, только тронь, и его хрупкие ляжки рассыпятся.

– В чем дело, Дугалд? – спросил немец. – Разве ты не рад?

– Черный стар, – проскрипел старик своим самым дряхлым голосом. – Черный слишком стар!

Теперь костяная арфа его тела отзывалась жалобными стонами.

– Черный болеть. Болеть и стар. Хотеть обратно Джилдра! Тут не место для черный умереть.

– Я не дать тебе умереть, Дугалд, – заверил его Фосс.

– Ты дать мистер Фосс умереть! Ты не остановить Дугалд, – ответил черный старик, мрачно глядя на белого человека.

– Как же я дать себе умереть?

– Не сейчас. Не готов. Ты не остановиться, когда готов.

Эта заунывная беседа у костра изрядно повеселила Фосса.

– Старый черт! – рассмеялся он. – Ты еще нас всех похоронишь!

Старик и сам развеселился.

– Не здесь, – смеялся перепачканный золой Дугалд. – Джилдра – хороший место. Пожалуйста! – проговорил он быстро и тихо. – Я уходить Джилдра!

Немец лишь отмахнулся от подобной нелепости и ушел.

Старик продолжал лелеять в себе немощь, на самом деле проистекавшую из плохих предчувствий и страха. Он скрючился у костра, обхватив руками старую пепельную голову. Его терзали враждебные духи незнакомых земель.

Позже, посреди лагеря, постепенно исчезающего в приготовлениях к утреннему отбытию, Фосс заразился унынием старика-аборигена и начал оглядывать почерневшие котлы, загрубевшую от пота кожаную упряжь и самоуверенные записные книжки, в которые он вносил подробности путешествия. И тогда руки его беспомощно опустились. В белом вечернем небе парили пустые коконы-облака, на вид хрупкие и бесплотные, и он с удовольствием забрался бы на них, если бы мог. Поскольку ходить по облакам немец не умел, он продолжал вышагивать по лагерю, и люди бросали свои дела и провожали его глазами точно дети, готовые отвлекаться на что угодно.

Фосс устал и еще не оправился от болезни, поэтому вскоре ушел и сел возле своего костра.

– Дугалд! – позвал он, приняв решение и взяв письменные принадлежности.

Ветерок ворошил плотную бумагу и шуршал ею, словно это была кора или веточка; без защиты человека он подхватил бы ее и растерзал, ведь для жадных уст пыли безупречная чистота бумаги поистине ненавистна.