Конрад Мейер - Святой

Но сэр Томас не повел и бровью. Некоторое время он, по своему обыкновению, стоял в раздумье, опустив очи долу, затем взглянул на меня и медленно приложил свой белый палец к губам. Я преклонил перед ним колено и вслед за тем доложил о канцлере королю, в комнате которого тем временем послышалось движение.

Так как я пользовался равным благоволением и доверием обоих повелителей, то вам не покажется невероятным то чудесное обстоятельство, что на мою долю выпадало редкое отличие присутствовать за креслом моего короля, когда он совещался с канцлером о государственных делах. На мне лежала в таких случаях обязанность наливать моему господину Генриху искрящееся белое вино, вывезенное из Франции, и при этом он, бывало, следил хитрыми глазами и с выражением полного удовольствия на лице за остроумными разъяснениями и запутанными шахматными ходами своего канцлера, а тот, словно гибкая белая змея, грелся в лучах его королевского благоволения.

Король Генрих взирал на вознесенного им из ничтожества человека с удовлетворением, как на создание своих рук. Но создание это, господин мой, сделалось для самого создателя необходимостью и своею мягкой настойчивостью покорило' его себе.

Часто присутствовал я при том, как канцлер, в то время, как оседланные для охоты лошади уже били копытами и ржали во дворе замка, задерживал короля на самом пороге, разворачивая перед ним свитки и силой своих мягких речей принуждал неукротимого собеседника выслушать себя, и я поражался его умению с пером в одной руке и с пергаментом в другой ловить бросаемые королем Генрихом решения и давать им в прекрасной, стройной, текущей, как расплавленное золото, речи дальнейшее развитие.

– И твоя речь течет мне на удивление, – съязвил седой каноник.

– Дайте волю моим речам, – возразил Ганс, – позвольте мне описать вам самого диковинного человека, какого когда-либо носила земля, образец и предмет подражания нашего века. Знатнейшие дворяне Англии отдавали ему своих сыновей в пажи для обучения, и молодой дворянин, не получивший посвящения в рыцари из рук этого саксонского выскочки, не считался закончившим свое придворное воспитание в глазах этой надменной и чванливой молодежи.

Меня часто потешало, что юные щеголи, которые никогда не осквернили бы своих цветущих уст ни единым английским словом, не сводили глаз с бледных губ Томаса Бекета, в устах которого, правда, французская господская речь звучала изящнее, чем у кого-либо из них. Они наматывали себе на ус каждый оборот его речи, восхищались тонкостью его шуток, подражали покрою его одежды и плавности его движений, как высшей ступени придворного совершенства.

Но, на мой взгляд, канцлеру не хватало одного: силы и неукротимости мужского нрава. Не то чтобы он был трусливым: бабе не продержаться бы ни одного дня при дворе короля Генриха, ибо норманны щекотливы в вопросах чести, как ни одно дворянство в мире. Они тотчас обнажат мечи, и погиб тот, кто не в состоянии по достоинству ответить на язвительный взгляд или удар клинка.

Канцлер, хотя наполовину и клирик, был искушен во всех рыцарских приемах и в пользовании всякого рода оружием, в чем ему помогала его гибкая фигура, и когда государственные дела это допускали, он сопровождал также короля и в его походах. Однажды я вслед за ним взобрался по его пятам по приставной лестнице на стену французской крепости и видел, как он по другую ее сторону схватился врукопашную со свирепым пикардийцем, правда, смертельно бледный и со стиснутыми зубами. Ускользнув от руки врага, он метким ударом пронзил сердце воина, но когда противник его лежал уже в луже крови, он с отвращением и ужасом взглянул на свой окровавленный меч и отбросил его от себя.

– Лучник, подай мне чистый, – приказал он мне. А ведь этот меч был образцом чужеземного оружейного мастерства и рассекал чешую кольчуги, как сукно. Я сохранил его и много лет пользовался им, защищая самого себя.

Сэр Томас не любил проливать кровь. В обширных его поместьях дичь паслась и резвилась, словно в райском саду, и когда он посещал свои лесные угодья, серны подходили к нему и с радостью ели у него прямо из рук.

Он не в состоянии был также подписать смертный приговор не бледнея, а быть свидетелем казней, – каковые нередки во всяком благоустроенном государстве, – было выше его сил, в то время как мой король и повелитель охотно удостаивал их своим присутствием в качестве воплощенной справедливости. Канцлер, напротив, часто давал королю Генриху пищу для смеха, когда им случалось вместе проезжать мимо лобного места и сэр Томас с неудовольствием отворачивался от него, – и делал он это не из-за обитающих там духов (канцлер был человеком неверующим), а, как он однажды проговорился, под влиянием чувства ужаса перед мучениями людей, чьи истерзанные тела там содрогались на колесе.