Михаил Герчик - Обретение надежды

После отчаяния, охватившего его на клинической конференции, где Мельников выступил со своим сообщением, после тягостной, выматывавшей душу неопределенности последних недель, строгий выговор с занесением в учетную карточку за безответственные действия при использовании нового препарата был милосерден, как новокаиновая блокада при тяжелом ранении в грудь. Словно от прикосновения волшебной палочки унялась нестерпимая боль, а он все не мог в это поверить. Наверно потому, что видел полные немого упрека глаза Вересова, Жаркова, Шутова, которым тоже объявили по выговору, — за ослабление руководства научной и лечебной работой и отсутствие должного контроля над использованием радиоактивных препаратов, — и Сухоруков знал, что немой упрек этот еще долго будет ныть в нем, как ноют у бывалых солдат к перемене погоды старые раны.

Часам к восьми заседание окончилось, все разошлись, и они остались вдвоем в пустом прокуренном зале: оба как-то уж слишком долго и сосредоточенно собирали свои бумаги.

— Я рассчитывал утром переговорить с тобой, — наконец сказал Белозеров. — Министр не отпустил, была срочная работа. Еле-еле освободился к заседанию.

— Зачем ты увез заключение московских морфологов? — буркнул Вересов, застегивая пузатый портфель.

— Чтобы доказать шефу точку зрения комиссии. Чтобы не подумал, что я, как обычно, тебя выгораживаю.

— Много ты меня выгораживал...

— Сколько мог.

— Хоть бы позвонил вечером, сказал, что там. Всю ночь заснуть не мог. А Сухоруков...

— Так ведь и ты, поди, мой телефон не забыл, — усмехнулся Белозеров. — Или уже забыл? — Подергал себя за узелок галстука. — Трудно мне было звонить. С глазу на глаз — легче. — Он махнул рукой и полез в карман за сигаретами. — Сложная штука — человек, и бог и черт в едином обличье. Иногда попадет вожжа под хвост — и понесло. Что называется, без руля и без ветрил. А в общем-то ты ведь тоже не ангел.

— Верно, — вздохнул Вересов, — не ангел. А только я от твоих коников чуть не спятил, точно тебе говорю. Что с защитой?

— Поработаю с тобой. Если ты, конечно, не передумал.

— Не говори глупостей. Правда, я сейчас больше занят гипертермией, но время найдем. Тем более что у меня появилась одна идейка...

— Расскажешь мне о своей идейке в следующий раз, — перебил его Белозеров. — Меня сейчас другое интересует: настроение у тебя хорошее?

— Куда уж лучше, — хмыкнул Вересов. — Тебе бы влепили партийный выговор, вот бы повеселился... Давай выкладывай, что еще?

Белозеров достал из портфеля бумагу.

— Подпиши. Знаю, как тебя, козла упрямого, просить, однако прошу: подпиши.

Николай Александрович протер очки, прочел заявление Ярошевича: «Прошу освободить от работы в институте по собственному желанию». А не слишком ли жирно — «по собственному»?.. Вспомнил листки, исписанные этим же мелким почерком, прикусил губу.

— Ты же слышал: партбюро решило вернуться к делу Ярошевича после коллегии.

— Он беспартийный. Подпиши, Николай, не надо добивать человека. Я его в физкультурном диспансере пристрою, там от него вреда не будет.

— Разве что в физкультурный, — усмехнулся Вересов, подписывая заявление. — Ох и сукин же ты сын, Федор, прямо я тебе скажу, Ну, а еще за кого просить будешь? За Мельникова?

— За Мельникова не буду. Ошибка его больному неприятностей не принесла, а здоровые... переживут. Мужик он порядочный и специалист приличный, а что тебя не дождался... тут моей вины больше. Дай ему хорошего зава, сто лет без сучка и задоринки работать будет. Ну, а счеты с ним сводить ты ведь не станешь, не тот характер. Так что о Мельникове у меня заботы нет.

— «Приличный специалист...» А багаж у него, Федор, старенький. С таким багажом и оглянуться не успеешь — в неприличные попадешь. Ты учти, я с него теперь не слезу. Или будет работать или — скатертью дорожка. Слишком ответственный участок...

— Мы с ним вчера об этом говорили. По-моему, он кое-что понял.

— Тогда пошли, поздно уже.

3

К ночи северный ветер съел настоянный на выхлопных газах туман, выдул из тесных каменных тоннелей улиц вязкую гриппозную сырость, застеклил лужи осколками неба и превратил тротуары и мостовые в катки, щедро прибавив работы травматологам и автоинспекторам, а затем на город обрушился снег. Не пошел, как и положено первому, робкому еще снежку, не посыпал, не повалил даже, а обрушился, как после долгого зноя, случается, обрушивается ливень. В белом месиве утонули дома, улицы скверы, исчезло небо, расплылись цепочки фонарей, и к утру о вчерашней осени напоминали разве что одинокие таблички над крутыми трамвайными спусками: «Осторожно, листопад». Город стал стерильным, как простыни в биксах, белые, с голубоватым отливом, но радовались по-настоящему снегопаду только дети: с визгом и гиканьем они барахтались в сугробах, швырялись снежками, лепили баб; взрослым было не до веселья: как всегда, зима застала дорожные службы врасплох, транспорт ходил еле-еле, с перебоями, и тысячи людей опаздывали на работу.