Оливия Уэдсли - Миндаль цветет

Когда катать руками им надоело, они попробовали заменить руки ногами, и результат получился удовлетворительный.

– Со временем я научу тебя играть в крикет, – сказал Тони во время игры, – и ездить верхом, и стрелять, а главное – ловить рыбу.

Чтобы дать понятие Доре об этом важном предмете, он даже вынул трубку изо рта.

– Рыбная ловля – вот это спорт, Дора! Как приятно выйти рано утром, дойти до реки, а потом стоять у воды, смотреть на тихую рябь, ждать, думать и чувствовать, что весь мир принадлежит тебе. А вечером, когда вдоль холмов поползут темные тени, зажгутся костры в лесу, возвращаться домой по густой, мягкой траве… Да, в ужении есть какая-то особая прелесть, поверь мне, малютка!

Дора, очевидно, поверила, так как тихо, но внятно повторила:

– Удить.

Для пылкого Тони этого было достаточно, чтобы прийти в восторг; он почувствовал, что это всегда будет служить анекдотом, доказывающим исключительную мудрость Доры. Очень довольные друг другом, они направились к автомобилю. Немного не дойдя до ворот, Тони остановился, вдруг услыхав голос, который звал его:

– А, Рекс! Наконец-то я нашел вас. Я узнал автомобиль; я ведь разыскивал вас.

Последовала пауза, в течение которой Тони взял Дору на руки и вышел из сада.

Встретив удивленный взгляд молодого человека, сидевшего в другом автомобиле, Тони сказал:

– Мы удочерили Дору. Дора, это твой дядя, Пан.

Паскаль Гревиль, бросив быстрый взгляд на Тони, наклонился, взял ручку Доры и с какой-то смешной торжественностью поднес ее к своим губам.

– Честное слово, Рекс, у тебя прекрасный вкус, – сказал он, подняв голову. – Поздравляю.

Тони что-то пробормотал, а потом сказал:

– Как ты очутился здесь? Я думал, на основании твоего письма к Фай, что тебе не удастся получить отпуск; значит, у тебя здесь какое-то особенное дело?

– О да, но с этим уже покончено. В Мадриде всегда так: сначала большой шум, мы оказываемся чуть не на краю пропасти из-за того, что наша дипломатия не может сговориться о каких-нибудь третьестепенных подробностях, и вдруг на другой день, а иногда и в тот же день, все кончено. С моим делом случилось то же самое: оно истлело, как бумага в огне. Привыкаешь из-за пустяков тратить громадный запас энергии, но в конце концов это так надоедает, что становишься ко всему равнодушным, а начальство принимает это равнодушие за переутомление и дает отпуск.

Он коротко рассмеялся своим собственным словам, а Тони, взглянув на алый гоночный автомобиль, из которого вышел Пан, невозмутимо спросил:

– Это твой автомобиль?

– О нет: его одолжил мне Десанж.

Он кивнул шоферу, который сидел за рулем, и сказал ему на прекрасном испанском языке:

– Вы можете вернуться в отель. Я возвращаюсь в другом автомобиле.

– Ты видел Фай в отеле? – спросил Тони.

– Нет, ее горничная сказала мне, что она спит, а какая-то толстая испанка, с прекрасными зубами и бровями, точно выведенными карандашом, сообщила мне, что ты уехал в автомобиле. Я был удивлен ее осведомленностью, но теперь я догадываюсь, что эта девица занимает важное положение в вашем хозяйстве – очевидно, ввиду появления моей племянницы.

Тони коротко ответил:

– Я спас Дору, а затем я, то есть мы решили ее удочерить.

– Великолепная мысль, в особенности имея в виду, что девочка так прекрасна.

Такая оценка немного смягчила Тони. Они с Паскалем никогда не дружили. Чарльз – другое дело; но Паскаль, на десять лет моложе его и единственный сын их отца от второго брака, никогда не был в полном смысле слова членом их семьи. Тони не мог бы сказать почему, но у него не было привязанности к Паскалю, они с Чарльзом редко говорили о нем, и Паскаль вел совсем обособленную от них жизнь.

Он решил пойти по дипломатии, и Мадрид был первым местом его службы; поездка по Испании и была предпринята по его совету. Это случилось таким образом: Рексфорд встретил Паскаля в Париже, где он стал отзываться с восторгом о Кордове. «В ней есть что-то таинственное, ее прошлое живет среди ее сухих пальм с темными, протянутыми, наподобие рук, ветвями», – сказал он.

Тони никогда не думал, что у Паскаля есть поэтическое дарование; вернее сказать, он боялся этого как катастрофы и очень опасался, что его предположение окажется верным.

Само имя Паскаль совсем не подходило к их семье, где все иностранное считалось недопустимым, а потому еще с детских лет братья стали звать его просто Пан, и, таким образом, чисто случайно он стал носить имя, которое впоследствии оказалось для него весьма подходящим.