Оливия Уэдсли - Принцесса Востока

Наступило долгое молчание.

На улицах Лондона кипела шумная жизнь. В темнеющем воздухе загорались фонари, и легкий ветерок раскачивал золотые точки их огней. Сэр Джорж терпеливо ждал.

Наконец отец поднялся и подошел к Каро. Когда он взял ее руку в свои, она обернулась к нему и ответила на его невысказанный вопрос:

– Это все, отец.

Он кивнул головой: «Да».

И печально посмотрел на нее, словно глядел в будущее; оно казалось неясным и угрожающим.

– Конечно, это избитая фраза, – медленно начал он, – но, моя дорогая, время исцеляет все и смягчает многое, как тебе известно.

– Да, но только не такое разочарование. Я не смогу, никогда не смогу примириться с таким оскорблением! Я не могу говорить об этом страдании, я хочу уйти от него, забыть его и поэтому уезжаю.

– Я понимаю, – сказал сэр Джорж. – Но когда ты вернешься – что тогда? – внезапно добавил он.

– О, я думаю, полная свобода. Мы разойдемся без шума, без скандала, надеюсь, не оскорбив при этом семью Джона. Он может им сказать что хочет. Через год мы оба не будем думать друг о друге с такой горечью и сможем спокойно все обсудить.

– Ты, кажется, обо всем подумала заранее, – сухо заметил сэр Джорж.

Он увидел, как дрогнуло лицо Каро, и она показалась ему беспомощным ребенком с большими напуганными глазами и дрожащими губами. В следующее мгновение он понял, что ее спокойные рассуждения о будущем, ее философские замечания – все было лишь словами, лишь ненадежной защитой, при помощи которой она старалась сохранить спокойствие, восстановить утраченное душевное равновесие, чтобы наладить свою будущую жизнь. Под маской этого притворного мужества и спокойной независимости скрывалось горькое разочарование разбитой мечты ее жизни.

Он взял ее руки в свои и нежно сказал:

– Слушай, моя дорогая, маленькая Каро. Пойди и переоденься. Мы пойдем обедать. Я поговорю с Джоном вместо тебя и улажу все.

Он помолчал и затем добавил:

– Лучше кончить все сразу, лучше страдать, чем согласиться на компромисс.

Он нежно погладил ее руку.

– Я приеду за тобой через полчаса.

Каро только кивнула головой в ответ.

– Через полчаса в таком случае, – повторил он и вышел из комнаты.

Золотистые сумерки летнего дня наполняли комнату. Через открытые окна вливался беспрерывный шум города. Находившиеся напротив деревья с нежно-зеленой листвой темной массой выделялись на оранжевом, прозрачном фоне неба, где серебристые звезды загорались первыми бледными искрами.

Бесконечная печаль, еще усугубленная благоухающей прелестью летнего вечера, наполняла душу Каро при мысли о горе, постигшем ее. Слабый свет угасавшего дня походил на ее печальные мысли об ушедшем счастье и утраченных надеждах.

Невольно она вспомнила о том, что все окружающее осталось таким же, что ничто не изменилось вокруг, в то время как она сама испытывала такую тоску и разочарование. Знакомая комната, в которой она находилась, приобрела для нее какую-то прелесть теперь, когда она должна была покинуть родной дом. С какой любовью она и Джон устраивали свое жилище перед свадьбой. Для этой комнаты она выбирала мебель сама и обставила ее и свою спальню по собственному вкусу, так как Джон предоставил ей полную свободу в выборе. Дом и весь инвентарь некогда принадлежали семье Джона, но обстановку этих комнат Джон с любовью подарил Каро. В этот час ее комната напоминала ей безвозвратно ушедшее счастье, словно видения прошлого смотрели на Каро из всех углов.

Как много значила сила привычки! Кушетка, на которой она отдыхала, когда Джон так часто подходил к ней и целовал ее; большой камин, перед огнем которого они сидели вдвоем; портрет Джона над камином, перед которым Джон останавливался иногда, распевая забавную, глупую песенку:

Вспомнив эти слова, она снова увидела красивое, смеющееся лицо Джона, поющего слова из модной оперетты. Это было в первый год после их женитьбы.

Самая большая трагедия любви заключается в том, что любовь проходит и остаются лишь одни воспоминания о пережитом счастье и магической силе прошедшей страсти. Каро старалась спокойно думать о Джоне, каким он был теперь, но воспоминания о прошлом возбудили в ней такую горечь, что она была близка к слезам.

Она стояла в надвигающейся мягкой темноте, освещенная слабым отблеском уличных фонарей, захлестнутая волной печальных воспоминаний.