Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Только во время еженедельных посещений бани она позволяла себе расслабиться, выслушивая добродушные подшучивания по поводу сломанного носа и не по моде коротких волос дона Альфонсо. Более серьезные слухи о нем, как, например, что он сошел с ума от французской болезни [13] и был склонен к буйству, во время приступов которого носился по улицам Феррары голый, как младенец, или что он менял одну любовницу за другой, донна Лукреция отвергала.

– Я знаю все, что нужно, о французской болезни, – однажды оборвала она Анджелу, когда мы подговорили девушку завести об этом речь. – И тебе, как никому, следовало бы это понимать.

– Простите, мадонна, – прошептала та, и мне показалось, будто я отдала свою подругу на растерзание своре псов.

В баню мы, по обыкновению, ходили всей толпой через сад, облачившись лишь в неаполитанские накидки, свободные, прозрачные одеяния, вошедшие в моду благодаря принцессе Санче. Каждый раз, надевая ее, я чувствовала себя более обнаженной, чем если бы вообще осталась без одежды. Мне мерещился укоризненный взгляд Мариам, словно она наблюдала за мной из-за фигового дерева, что затеняло калитку в сад и роняло липкие плоды, растекавшиеся розовыми лужами на тропинке. Иногда мне чудилось, будто я ловлю на себе другие взгляды, от которых мне вдруг становилось холодно, все сжималось внутри и к лицу приливала кровь.

Баня была выстроена по моде в виде полуразрушенного храма, с расколотыми мраморными колоннами и статуями пухлых Венер со специально отбитыми носами, но внутри все устроили по-современному. Подземные печи под полом поддерживали нужную температуру воды в глубоком мраморном бассейне, на его ступенях мы сидели развалившись, прикрытые полотенцами. Катеринелла с еще одной черной рабыней поддерживали ароматный пар во втором зале поменьше, выливая ведра воды на горячие угли, обсыпанные сандаловым деревом и лавандой. Огражденные от дворца шпалерой гибискуса, осмелев в клубах пара, мы хихикали, сплетничали и откровенничали друг с другом.

В этой ароматной исповедальне можно было признаться в том, что живот у тебя чересчур округлился или грудь слишком плоская, а другие дамы жаловались, как трудно уговорить любовника пользоваться языком в том месте, куда он предпочел бы вставлять совсем другую часть тела. Я всегда сидела рядом с Анджелой, и та шепотом давала мне объяснения:

– От мужского языка нельзя забеременеть, да и гимен он не проткнет. А кроме того, доставит гораздо больше удовольствия.

Очевидно, это были не те знания о человеческой плоти, которым научила бы меня мама, но она давно умерла, а я выросла среди мужчин, и лишь молчаливая Мариам составляла мне женскую компанию да девочки из монастыря Святой Клары, но они сами мало что знали. Мне теперь стыдно признаваться, что тогда я не испытывала никакого смущения, а лишь жадное любопытство, которое, казалось, прочно поселилось не только в растущих грудях и неприкасаемом местечке между ног, но и в голове. Моя новая дорогая подруга понимала это, знакомя меня сквозь пар со своим собственным роскошным золотистым телом и поглаживая при этом мою руку или бедро.

На стене нашей спальни висело маленькое зеркальце, овал в простой серебряной раме, в нем можно было разглядеть только наши лица. Иногда Анджела просила снять его и держать под нужным углом, чтобы она могла подстричь интимные волосы маленькими ножницами. Она так и стояла, бесстыдная в своей наготе, освещенная пламенем из жаровни, которую мы зажигали с наступлением холодов, и отдавала приказания переместить зеркальце то чуть правее, то вверх, или я устраивала его на комоде, а сама держала свечу, чтобы ей было лучше видно. Первое время я исполняла эти обязанности, не задавая вопросов, – гордость мешала признаться, что вся эта процедура кажется мне странной и неприличной. Если двоюродная сестра донны Лукреции считала, что так и нужно, то, очевидно, это было принято у модных дам, и я не хотела унижать себя, признаваясь в невежестве.

Но однажды вечером, когда Анджела выдирала ненужные волоски щипцами и чересчур переусердствовала, так что из паха пошла кровь и мы опоздали к донне Лукреции, которой должны были помочь одеться для приема в Ватикане, я все-таки спросила:

– Зачем ты это делаешь?

– Для моих грехов, – ответила она, рассмеявшись, потом стала почти серьезной, если не считать заметных ямочек на щеках, отпечатков, оставляемых улыбкой, точно так, как голова оставляет след на подушке. – Ипполито это нравится.