Александр Архангельский - Музей революции

Ближе к обеду ты обречен собрать свой чудный улов, протянуть ивняк через жабры, сделать загогулину и отнести двух окуней, десяток красноперок, подлещика и карася – к помойке, чтобы скормить обнаглевшим котам с жестокими самодовольными глазами.

Вечером бабуля про дневник не спросила. Назавтра тоже. А в среду, покормив обедом и опуская тарелки в тазик с подогретой водой, внезапно окликнула: Пашуня? а чего? дневник – вернули?

Я распался на части, превратился в тень; отступать было некуда, пришлось отвираться.

– Нона Тимофевна больна.

– А шо с ней?

– Чи грипп, чи шо, не знаю.

В четверг и пятницу Ноне Тимофеевне поправиться не удалось. В понедельник бабуля поинтересовалась, чего это мой школьный пиджачок – да в рыбьей чешуе? Ответ (покушали воблы с Андрюхой) был принят; я стал гораздо аккуратней.

Тем временем погода начинала портиться; небо словно надувалось пузырями, мрачнело и выбрызгивало мелкий дождь. Среду и четверг мне пришлось провести на пирсе, под старой перевернутой лодкой; скорчившись, я читал учебник по природоведению, зубрил немецкий и старался ни о чем другом не думать. Дождь обтекал старое днище, сочился в щель. Спина болела.

Ноне Тимофеевне совсем не повезло. Она заразилась ужасной болезнью, хуже и опасней скарлатины; наш класс изолировали на третьем этаже; пока не закончится карантин, ни о каком дневнике не может быть и речи… Бабуля, как ни странно, верила. Господи, говорил я сам себе, какое счастье, что Нона живет у частников, за городом, и после уроков бежит на трясучий автобус, который ходит четыре раза в день; иначе бы давно попался.

На третьей неделе моего вранья лето окончательно сдалось. Раньше времени настала беспробудная сизая осень. Грязь выступила из-под брусчатки, как черные полоски под ногтями, в лодке стало мокро, холодно, и пришлось принять суровое решение по Ноне. Нет, она не умерла. Поправилась, дай бог здоровья, и больше ей ничто не угрожает. Но врачи приказали вынести из дому вещи, до которых она хотя бы раз коснулась во время заразной болезни, все без исключения, даже ее собственную кровать, и самодельные матрасы из овечьей шерсти, и темно-синее платье с белым кружевным воротником, и потертый чемодан с навесными ремнями, и все это сожгли на гигантском костре возле дома. Вся округа сбежалась смотреть. Пламя было до самого неба. В нем сгорели наши дневники.

– Что? все-все сожгли?

– Все как есть.

– Пашуня, посмотри-ка мне в глаза. Ты же привираешь.

Земля уходила из-под ног. Я собрал в кулак остатки сил, и глядя бабушке в глаза, сказал:

– Я не вру. Я никогда не вру. Ты знаешь.

Это было почти что правдой. До пятого класса бабуле и деду я не врал. Ни разу.

На глаза навернулись слезы. От дикого, нечеловеческого страха. И фантастическая ложь сошла мне с рук. Но бабулю мало было обмануть; впереди была школа.

После трех недель прогула, безо всякой справки от врача и без дневника я вернулся в класс. И тихо ждал расправы. Нона Тимофеевна вошла стремительно, с черным журналом подмышкой, с указкой наперевес; я сидел впереди, был немного простужен, и остро чувствовал холодный воздух, который она рассекала. На ней было темно-синее платье. С учительским воротником.

– Здравствуйте, товарищи. Прошу садиться. Начинаем проверку домашних заданий. Павел! ты с нами? мы рады! ты болел? чем? воспалением легких? поправился? насморк еще не прошел! долечись! уроки делал? а домашняя тетрадь с собой?

Домашняя тетрадь была с собой. А про справку Нона – и не вспомнила! Так я сделал гениальное открытие, которым часто пользовался в старших классах. Если тебя не было два дня, обязательно потребуют бумажку из районной поликлиники, с треугольной фиолетовой печатью. Если неделю – обойдутся запиской из дома. А если месяц или (лучше) полтора, никто ничего не спросит, и только будут жалеть: весь изболелся, бедный.

…Ближе к лету шестиклассник по фамилии Пинзенник, смуглый, тощий, с выщербленным зубом, насмешливо спросил меня:

– А ты, Паха, дневник не терял?

– Нет, не терял.

– Точно не терял?

– Да нет говорю! А чего?

– Да так. Значица, однофамилец.

– А с дневником чего?

– Тебе-то что? ты ж не терял.

И потом на долгие-долгие годы эта история стала моим проклятием, бредом, наваждением. Сколько раз мне снился в разных видах тот же самый сон. То Пинзенник приносит бабуле дневник; то я шарю под камнем рукой и натыкаюсь на тарантула; то из-за дневника меня возвращают в школу, и я, уже окончив институт, опять и опять прихожу в десятый класс, мучаюсь, решая математику…