Александр Архангельский - Музей революции

А потом мне сделали подарки. Ничего не помню, кроме спичечных коробков (от больших, рыбачьих спичек), подаренных семейством Коккинаки. В коробках лежали старинные штуки.

Семен Константиныч был старый докер, руководил погрузкой и разгрузкой, но все отпуска проводил с археологической экспедицией, которая в семидесятые искала древний греческий корабль, затонувший в километре от лимана. Коккинаки льстило, что московские ищут греков, и сам он тоже грек; озверев от бесконечной майны-виры, он с детским счастьем надевал кислородный баллон и натягивал маску, чтобы поднимать со дна остатки древних амфор, мелкую монету, слоистое стекло из Византии. А вечером руководитель экспедиции собирал студентов-аспирантов на костровище и рассказывал про старую историю. К профессору жалась некрасивая девчушка, его полевая жена, влюбленная в познания и не теряющая веры, что когда-нибудь, пусть не сейчас, профессор все-таки решится и уйдет от этой .

Коккинаки малость приворовывал находки. Безо всякой задней мысли. Из любви к искусству. Их он мне и подарил. В одной коробке из-под шведских спичек лежала горстка бронзовых монет, одна вторая драхмы. Крохотные, меньше брызги от расплавленной свинчатки. Коккинаки как следует почистил денежки, зубным порошком, по-армейски; на выпуклых неровных монетах блестел кучерявый профиль. В другой коробочке хранился осколок амфоры. В третьей наконечник от стрелы, с двумя продольными отверстиями, как гоголевский «Нос» на авангардной иллюстрации – чтобы свистела в полете. А в четвертой было нечто вроде черной икры, уложенной горкой и ссохшейся: просо из той самой амфоры, пролежавшее на дне Черного моря две тысячи с лишним лет.

Я открывал коробочки, сердце колотилось: поскорей бы вернуться домой, и соорудить для этих штук музейную витрину.»

♣ От сортира до искусствоведа.

$ Когда б вы знали, из какого сора…

♠ По Лихачевскому цитуете, да исчо с ашипками. А Лихадемик вышел много после. Так что снова врете-с. Ладно, ловко врете, так что врите дальше.

«Я точно помню, как поверил в Бога. И когда. Поздним августом, накануне десятого класса.

У меня имелся личный мат, списанный из школьного спортзала. Кожаный, удобный. Мат валялся в саду, у забора, под шиферным длинным навесом. Через штакетник переваливались ветки каштана. По весне каштан отстреливал плоды, коричневые шарики бомбили шифер. Летом в запутанных ветках гужевались комары.

По вечерам я мазался вонючей мазью, чтобы насекомые не лезли, вытаскивал из-под навеса мат, ложился на спину, смотрел подолгу в небо. Оно у нас не то что здесь, на этом вашем Севере. Особенно к исходу лета. Огромное, покатое. В самом центре густое от звезд, как будто кто-то смел их в кучку. А на спуске, по краю окружности, безвидное и черное, пустое.

Лежишь, и смотришь, постепенно зависаешь. То ли ты в ночном саду, то ли где-то между небом и землей. Блеклая дымка вдоль Большой Медведицы… Пытаешься представить, что такое бесконечность, но это совершенно невозможно, где-то должен быть край, за которым еще один край, и за ним еще, еще… как зеркало в зеркало. И что это значит – было всегда? А если не было, то что же было? Звезды падают, царапают ночное небо.

Лучше будем думать о понятном».

(i) Предупреждение администратора: с 00 часов 01 минуты 15 марта запрещаются посты, содержащие более 1050 знаков. Ваш текст насчитывает 1059 знаков. Сократите его. Если Ваше высказывание не закончено, Вы можете продолжить в следующем посте.

«Дед каждый вечер, перед поздней зорькой, уходит на моторке в камыши, туда, к притокам, ставить закидушки. На судака, на щуку. Бабуля два года назад совершенно ослепла, глаза ее подернулись белесой пленкой. Она совсем раздалась, с трудом переставляет слоновьи ноги. Подолгу сидит на терраске, пьет из любимой бадейки холодный кофе, сплевывает на стол недопромолотые крупные ошметки.

Едва за дедом закрывается дверь, я на цыпочках иду ко входу, и как можно тише отпираю. В дом проныривает Мила. Мы шаг в шаг, чтобы скрипеть одновременно, крадемся в мою комнату, долго, голодно целуемся; я даю волю рукам; Мила сбрасывает, я продолжаю наступление; постепенно начинает темнеть, незагорелые части белеют в сумерках, дело движется к развязке. В решительный момент распахивается дверь. Бабуля стоит на пороге, всей своей непомерной тяжестью, как грандиозная языческая статуя, и смотрит прямо на нас.