Александр Архангельский - Музей революции

– Тю! Я не по́няла.

– Пару схватил. Двойку. У математички.

Она распрямилась; хрустнули старые косточки, охо-хо.

Я думал, меня отругают, накажут: я двоек до сих пор не получал. Но бабушка молчала и смотрела, ничего не говорила. Ее большие серые глаза навыкате покрылись толстой влажной пленкой – так выглядят полупрозрачные медузы; все же она держалась.

– Я всю жизнь библиотекарем. Медные деньги, ну да, но люди приходят, читают. А ты что ж, в отца? В отца, да? скажи? Хочешь в порту слесарить? Забивать козла по вечерам? Жить неинтересной, несолидной жизнью?

Наконец она заплакала и вся заколыхалась.

Мне ее стало так жалко, так жалко, что я решил: ну больше никогда.

Ровно через месяц я слупил банан по природе .

Как мог, я затягивал время. После школы, сбросив форменную курточку, поиграл с пацанами: деревянной битой лупил по скошенному краю чики, похожей на кусок учительского мела. Чика подскакивала; надо было слету засадить ее как можно ближе к центру нарисованного круга. Пропустив обед, сгонял на набережную, попрыгал с камней, рискуя раскурочить голову о подводные плиты. И все-таки в конце концов пришел домой.

Мне повезло. Бабули не было. Но были зеленые щи. А к ним полагалось холодное яйцо, накануне сваренное вкрутую. У пацанов считалось, что горячий белок забирает чернила, они остаются на нем, как на пресс-папье с промокашкой; в школе все про это знали, но пока никто не пробовал. Я разогрел яйцо в кипятке, очистил; покатал по двойке в дневнике – без результата, только мокрое пятно и тонкие ошметки мутной пленки. Надавил посильнее, и понял, что бабуля стареет. Яйцо слегка недоварилось. Желток протек, страница стала липкой.

Я в ужасе выдрал страницу, скомкал, выбросил в ведро. Вопрос: зачем я это делал? Ответ: не знаю. Все страницы дневника были пронумерованы; так велели на родительском собрании. После шестой теперь шла девятая. Я вооружился ластиком и красной ручкой, стал переправлять нумерацию – насквозь. Дошел до двадцать третьей, пролистал, поглядел на кривульки и следы подтирок, бросил это дело, сунул дневник в холщовую сумку и ушел бродить куда глаза глядят.

Глаза глядели на приморский парк с приземистыми туями; идей не было. На череду одинаковых бюстов героев войны; что толку. На дрипанные автоматы с газировкой и желтоватую бочку с квасом, три копейки маленькая кружка, кислый волнующий запах; ничего не приходило в голову. Описав нехилый круг, я уже возвращался к дому, как вдруг увидел плоский камень на краю канавки. Мощный, приплюснутый, размером с дедушкин портфель. Сколотый край приподнят, внутри, под сколом, углубление…

Дневник был завернут в целлофановый пакетик из-под хлеба, и отправился на сохранение под камень. Дома я сказал, что дневники собрали на проверку. А вернут когда? А в понедельник.

В четверг и пятницу я выходил на пять минут пораньше, делал крюк, воровски оглядывался, ощупывал тайник: на месте. И на обратном пути. И в темноте, перед сном. Сердце мелко металось, тарабанило в ребра; как только рука нащупывала холодную поверхность целлофана, колотье стихало. Что будет дальше? А что-нибудь да будет.

Дальше было то, что в воскресенье вечером рука наткнулась на сухой песок. Я не поверил, пошарил еще раз. И еще. Встал на колени, прямо в пыль, попытался заглянуть в непроницаемую щелку. Пустота. Дневник исчез. И это значит, что в школу идти бесполезно. На первом же уроке засекут, пошлют за дневником домой; уж лучше прогулять по-честному.

Дожди еще не начались, хотя небо над нашим мелким морем загустело. Путь был один: через речку, на левый берег, там армяне, им все равно. Сесть на песок, размотать закидушку, распутать крючки и грузила, поплевать на червяка, и давай бог удачи. Одним глазом глядеть на тот, на правый берег, не взбредет ли в голову знакомым прогуляться по бережку – и засечь тебя на месте преступления. Другим следить за натяжением толстой лески, намотанной на деревянную чурку. Вот глиняный комок на леске тихо вздрогнул: рыба пробует наживку; сердце екнуло. Вот комок зашкондыбачил влево, вправо и затрясся: ну, пора. Леска на секунду заскользила, легко, беззаботно, и тут же натянулась, сладостно потяжелела. Рыба на подсечке движется упруго, по косой; ты неторопливо тянешь ее к берегу, вселяя ложную надежду на свободу, чтобы плавно, но сильно выдернуть в последнюю секунду, плюхнуть на песок, прижать ладонью, и безжалостно вырвать острое железо из бордовой неприличной жабры, пахнущей чем-то скользким и свежим.